Чужеземка

С Розой он тогда сообщался письменно, что весьма способствовало успеху дела. Зная, что мать всегда смотрела на его женитьбу как на ступеньку в его карьере, Владислав ни словом не обмолвился о чувствах, зато в каждом письме распространялся о родственных связях и отношениях панны Жагелтовской. О тех неисчислимых выгодах, которые сулит членам семей изгнанников союз с семьями, крепко укоренившимися в родной почве, влиятельными, везде своими среди своих. Упоминал о бездетных дядюшках, присылал фотографии помещичьих усадеб и знатных длинноногих тетушек, «по-дамски» сидевших в седле. В ответ Роза писала: «Что ж, землевладельческую сферу я одобряю, но какое приданое у этой девицы и как она выглядит?» Наконец после долгих размышлений и колебаний, Владислав сделал решительный шаг: известил родителей о дне свадьбы, прилагая при этом любительскую карточку, на которой Ядвига, в батистовой блузке, с обожанием вглядывалась в гордый профиль своего нареченного. На обороте была надпись: «Приданое этой девицы заключается в славном имени ее предков и любви, которой она осчастливила Вашего сына».

В тот день, когда пришло это письмо… Может быть, день был теплый и туманный — перламутровый. Роза больше всего любила такие дни; она тогда не играла на скрипке и не погоняла служанок, а тихо напевала «Грезы» Шумана и говорила, что чувствует вблизи море и что именно так чудесно бывало весной в Таганроге. Адама она спрашивала, не слишком ли много он работает, маленькой Марте позволяла читать «Quo vadis», поминутно выходила на балкон, прикрывала глаза и, раздувая ноздри, говорила:

— Ах, не могу вспомнить… Но это что-то ужасно приятное, давнее… Понюхайте, пожалуйста.

А может быть, в тот день она была глуха к красоте мира, не вспоминалось ей милое детство и на душе было темно? Может быть, взглянув на влюбленное, с неправильными чертами, личико Ядвиги, прочитав надпись, свидетельствовавшую, что ее будущая невестка — бесприданница, Роза загорелась жаждой мщения? И заранее радовалась, представляя себе, как станет измываться над беззащитным созданием?

Владик, в ответ на свое письмо, получил краткую телеграмму: «Желаем счастья».

Роза и Адам приехали за пять часов до свадьбы. На официальные визиты не было времени. Владик смог только, подхватив невесту под руку, выдернуть ее — к негодованию теток — из водоворота тюлей, цветов, майонезов и увести на минутку в гостиницу, где остановились родители.

Ядвигу баловали в последние недели ее девичества. Любовная победа, которую она одержала, всем доставила удовольствие. Старик Жагелтовский, — и это было знаком признания с его стороны, — доверил ей корректировать свой труд о шведских монетах в Польше; мать, пани Кася, подарила дочери веер романтической музы; литовские родственницы присылали эмалированные броши, гранатовые браслеты, бирюзовые серьги; дядья говорили двусмысленные комплименты. Согретая тепличной атмосферой своего дома, Ядвига под руку с Владиком спешила к новой близости, к новым объятиям, поцелуям и похвалам. О матери Владика она знала только, что та артистка и что нервная. И теперь готовилась какой-нибудь невинной шуткой разрядить чрезмерную экзальтацию; или, может быть, наоборот, припасть к пухлому плечу и, утирая слезы, тем же платочком осушить глаза этой даме. На лестнице отеля Владик вдруг остановился. Лицо у него было бледное, хмурое. Он взял Ядвигу за руку и хрипло проговорил:

— Ты постарайся… постарайся…

Ядвига вздрогнула.

— Моя мать странная женщина, — прибавил Владик.

Они вошли в номер.

Роза сидела прямо против двери; на ней была темная кружевная блузка, в черной гуще волос надо лбом блестела седая прядь. Адам, без пиджака, колдовал над умывальником. Он тут же кинулся надевать сюртук. Роза смотрела на Владика. Никто ничего не говорил. Роза не шевелилась, только раздувала ноздри и щурила глаза. Адам кашлянул, засуетился: «Просим, просим». Со вздувшимися на висках жилами он торопливо пододвигал стулья. Ядвига потом говорила мужу, что невольно закрыла глаза, и не только это, — она чувствовала, что легким не хватает воздуха, и у нее страшно забилось сердце, такой наэлектризованный был там воздух. Она оглянулась на Владика, ища защиты. Но Владика уже не было при ней, он шел к матери. Роза молча ждала. Сын опустился на колени у ее ног, склонил голову. Помолчали еще несколько секунд. Наконец Владик поднялся, говоря:

— Мама, это Ядвига…

Роза встала, выпрямившись, прошла мимо Ядвиги, открыла сундук, вынула оттуда серебряный подносик и на нем подала Ядвиге круглый хлебец вместе с солью в золоченой солонке.

— Добро пожаловать, — сказала она.

Ядвига наклонилась к руке свекрови, встретила пустоту, чуть было не вскрикнула от удивления, от гнева, но ей закрыли рот поцелуем. Роза поцеловала ее в губы. Визит продолжался не больше десяти минут. Роза спросила у Ядвиги, как здоровье ее родителей, а затем — где тут ближайшая парикмахерская. Адам все время держал сына за руку. Он несколько раз повторил: «Я очень рад, очень рад, честное слово», — и с мольбой глядел на Розу. Владик смеялся, рассказывал о недоразумениях с портным. Мать прервала его:

— А где твоя булавка с камеей? Почему ты ее не носишь?

В галстук у него была вколота скромная серебряная булавка. Владик смутился, ничего не ответил, а Ядвига, робко положив руку на его плечо, пролепетала:

— Ведь теперь он носит подарок своей невесты… Я дала ему это на его первые мои именины… Ведь я Владика очень люблю…

И поглядела нa присутствующих с трогательным ожиданием. В непривычных обстоятельствах она осмелилась дать волю привычному голосу сердца, она верила в его силу, верила, что сейчас развеется неестественное напряжение и мир вновь обретет нормальный вид.

Роза откашлялась. Рассеянно перевела взгляд на Ядвигу, спросила:

— Да? Вы о чем?

Ядвига вспыхнула. Они с Владиком встали. Адам потянул их в сторону.

— Дети, мои дети, — прорыдал он внезапно. И, желтый, трясущийся, осенил крестом их склоненные головы… — На бога вся надежда, — шептал Адам, целуя руки Ядвиге, щеки Владику.

Они вышли, оба как в чаду, и бегом сбежали вниз по лестнице. В вестибюле Владик — мужчина с положением — схватил невесту в объятия и, как ребенок, закружился с ней на одном месте.

— Мама тебя поцеловала!

В костеле Владислав только однажды испытал чувство ужаса. Шагая рядом с матерью в одной из пар свадебного шествия, он ничего не видел, забыл о всей своей жизни. Шелест Розиного платья доходил до его сознания не более отчетливо, чем шелест листьев в той роще, где полгода назад он, не помня себя, лежал с Ядвигой. Лишь когда кончилась церемония, когда владевшее им волнение немного ослабело, он огляделся и забеспокоился. Толпа заполняла все пространство вокруг алтаря, тяготея к центру, которым была молодая. Ядвига — вся в белом — пошатывалась под этой волной сердечности. Владислав не видел ее лица, зато лица старых Жагелтовских, стоявших сбоку и любовавшихся торжеством «старухи», словно подсолнечники откровенно сияли безмятежным, бесхитростным счастьем. Всю эту толпу, такую теплую, составляли родные и друзья. Свои люди. Сплетники, завистники, неудачники, ловкачи и неотесанные болваны, жуиры, святоши, красивые девушки, восторженные юноши, идиотки и карьеристки. Но в этот урочный час никто не сплетничал, не мошенничал, никто не злословил, не нес чепухи. Все только желали добра, все — под гром органа, под тяжкой дланью общего Бога, — пели хвалу победе Ядвиги, видя в ней победу своего клана.

У Владика екнуло сердце. Где мать? Где отец? Он проталкивался сквозь толпу, кому-то наступил на ногу, тот зашипел, но, узнав молодого, поторопился улыбнуться. Другой схватил его под руку и уже распушил усы, готовясь к братскому поцелую. Отодвинув не в меру радушных почитателей, Владик протиснулся ближе к балюстраде, окружавшей главный алтарь. В костеле гасили жирандоли, с хоров сплывало последнее облако звуков — зловещих, словно ворчанье минувшей грозы. Алтарь еще сиял, — именно там, у почетных мест, озаренная блеском свечей, светильников, дароносиц и родительских взглядов, принимала поздравления Ядвига. Ни Розы, ни Адама Владик не углядел в этом кругу. Он сошел вниз, хотел было вернуться в ризницу, проверить, не беседуют ли они с прелатом… Вдруг из темноты, которую рассекал пополам дневной свет, плывущий из далеких открытых дверей, из этой тихой, пустой темноты донесся шелест шелка. Владик обмер. Он бросился в глубь бокового алтаря — да… там, опираясь на плечо Адама, стояла Роза. Белые креповые оборки на сером лифе вздрагивали. И точно так же дрожала кисть Розы на сукне мужнина рукава. Лицо — мертвое, узкие губы плотно сжаты, на щеках темный румянец, глаза устремлены к какой-то мучительной точке. Ах, Владик знал этот взгляд! Взгляд, набухший бурными, уже готовыми пролиться слезами… Он простонал: