Жена солдата (ЛП)

Только Милли, кажется, не очень обеспокоена оккупацией, хотя порой я слышу, как она отчитывает свою тряпичную куклу:

— Если ты будешь плохо себя вести, я все расскажу нацистам. И тогда они придут и разбомбят тебя на мелкие кусочки.

Но Бланш все еще расстроена тем, что мы не уплыли на корабле. Она проводит много времени у себя в комнате. В основном она слушает Ирвина Берлина, но однажды я захожу к ней и вижу, как она просто сидит и тянет за ниточку из манжеты, ничего не делая и глядя перед собой пустыми глазами.

На меня накатывает внезапная грусть. Грусть за то, что из-за оккупации стало ей недоступно: менять наряды, ходить на свидания, принимать цветы и все то, что сопровождает ухаживания. Она беспокоит меня.

Порой мне хочется, чтобы она опять стала маленькой, как Милли. Когда они маленькие, все гораздо проще: тебе нужно лишь купить им булочку или немного анисовых шариков. И они будут довольны.

В один из дней в конце августа Бланш идет за покупками в продуктовый магазин миссис Себир, который расположен на главной улице рядом с аэродромом. Она возвращается домой с горящими глазами, развевающимися волосами и улыбкой во все лицо. Все в ней улыбается.

— Мама, ты в жизни не догадаешься, что случилось. Миссис Себир спросила, не хочу ли я работать в ее магазине!

— И что ты ответила? — спрашиваю я.

— Да. Я, конечно же, сказала «да». Все же нормально, да? Она была очень довольна. Она сказала, что после того, как ее дочь уплыла на лодке, ей стало тяжеловато, и она уверена, что я справлюсь.

— Это прекрасно.

Это не совсем то, на что я рассчитывала. Когда Бланш была младше, до начала войны, я надеялась, что она отправится учиться дальше. Может, станет учителем. Но сейчас, когда царит полная неразбериха, это предложение о работе — подарок.

Ее лицо сияет, гиацинтовые глаза блестят.

— Теперь я буду как Селеста, да, мам? — говорит она.

Бланш всегда считала работу Селесты в часовом магазине мистера Мартеля высшим шиком.

Мне будет не хватать ее дома в течение дня. Теперь Эвелин кажется такой слабой, такой сбитой с толку, что иногда я опасаюсь оставлять их с Милли одних.

Но видеть Бланш снова счастливой — прекрасно, и ее заработок, определенно, пригодится. В настоящий момент мы едва справляемся: у меня отложено немного денег, и Эвелин оплачивает некоторые счета. Но на счету каждый пенни.

Бланш начинает работать с понедельника. Она рано встает, надевает накрахмаленное лучшее выходное платье в клеточку и накладывает немного помады, которую я ей купила. Возвращается уставшая, но довольная собой, с пакетом переспелых персиков, которые миссис Себир посчитала слишком помятыми для продажи. Мы едим персики — они восхитительны.

— Я рада, что ты устроилась на эту работу, — говорит Милли; по ее подбородку течет сладкий сок.

Мы все рады.

На острове становится все больше военных. Когда я приезжаю на своем велосипеде в Сент-Питер-Порт, чтобы обменять книгу в библиотеке, то обнаруживаю, что повсюду свастика, а в «Гомоне» немецкие кинохроники рассказывают о победах нацистов.

В магазинах намного меньше еды. Приходится стоять в очереди за хлебом, нет сладостей для девочек, и я нигде не могу найти кофе. Когда я иду обратно к своему велосипеду, по Хай-стрит начинает маршировать немецкий духовой оркестр, мимо всех знакомых магазинов, мимо магазинчика миссис дю Барри и Бутс.

Мне больно на это смотреть. И все же звук будоражит меня, как обычно и бывает от военной музыки, независимо от того, кто играет. В ней есть свое очарование, настоятельная необходимость; она заставляет твое сердце биться. Я понимаю, что шагаю в такт музыке, что мое тело отвечает на ритм, и это меня беспокоит. Я как будто сдаюсь, отступаю перед чем-то.

По пути домой заглядываю к Гвен на ферму Вязов.

Мы сидим за ее широким чисто выскобленным столом. В кухне стоит такой теплый и уютный запах свежей выпечки; он, словно руки, заключает тебя в объятия. На столе в белом китайском кувшинчике стоит душистый горошек; цветы почти засохли, поэтому кувшин стоит в окружении шелковых опавших лепестков.

Мы пьем чай и едим домашний гаш, приготовленный Гвен. У него внутри изюм и цукаты, а сверху гаш покрыт тонким сахарным слоем. Любая домохозяйка Гернси умеет его готовить. Я тоже научилась, когда приехала сюда, но мой гаш не идет ни в какое сравнение с той вкуснотищей, что получается у Гвен.

Слизываю с пальцев остатки ароматного сахара.

— М-м-м. Так хорошо.

— Бери еще, Вив, — говорит она. — Такого изобилия больше не будет, мне кажется. Мне пришлось отстоять очередь за сахаром. Нам всем придется затянуть пояса.

— Да, пожалуй, что так.

Я пока даже и не задумывалась о том, откуда на наш остров попадает еда. Но сейчас из Англии не приходят корабли, а на острове стало вдвое больше людей.

— Я полагаю, они организуют поставки из оккупированной Франции, — говорит она. — Но можешь не сомневаться, что немцы будут забирать себе все лучшее. Повезло тем, у кого есть хоть какой-то клочок земли, люди в городе пострадают больше. С тем садиком, что у тебя, Вив, ты будешь жить припеваючи.

— Да. Думаю, мне пора бы уже начать сажать там что-нибудь.

Задумываюсь, что надо бы выкорчевать все свои розы и посадить на их месте пастернак. Легкая грусть тянет меня за рукав.

Говорим о наших детях. Я рассказываю ей о работе Бланш у миссис Себир и про персики.

— Это и вправду хорошее место, учитывая время, что нас ждет, — говорит она.

— Как Джонни? Я знаю, ты переживаешь за него.

— О, ну. Знаешь… — Она улыбается, но в глазах нет ни тени улыбки.

— Гвен, рассказывай.

Она невесело смеется.

— Ты всегда знаешь, о чем я думаю, Вив.

Ее голос подернут нитью беспокойства. Меня охватывает тревога. Жду.

— Дело в том, что… он проводит катастрофически много времени с Пирсом Фалья, — говорит она.

Чувствую прилив облегчения от того, что ничего серьезного не случилось. Пирс Фалья немного странный и несуразный парень. Помню его еще с церкви, когда он был чуть младше и приходил на утреннюю службу с родителями.

Вспоминаю его лицо, в котором есть что-то общее с остротой пустельги. Его глаза, что смотрят прямо на тебя. Его скрюченное тело, и то, как он подволакивает правую ногу. Когда Пирс был маленьким, он попал под садовую косилку. Говорят, ему повезло, что выжил. Я не понимаю, почему его дружба с Джонни так тревожит Гвен.

— Он забавный парень, этот Пирс. Если честно, мне он не очень нравится, — говорит она.

— Я не настолько хорошо его знаю, — отвечаю я.

— Он слишком ожесточенный. И выглядит старше своих лет.

— Мне кажется, у него была не очень легкая жизнь.

— Конечно, тебе его жаль. А я знаю, он злится от того, что его не взяли в армию. Я хочу сказать, он пытался, но они даже не рассматривали его всерьез. Он уже достаточно взрослый, он немного старше Джонни. Но я думаю, им было достаточно бросить на него один единственный взгляд. Джонни сказал, что он в смятении.

— Да. Бедный парнишка. Должно быть, так и есть…

Некоторое время мы просто сидим молча. Со зловещим звуком, словно шкворчит на плите сковорода, в окно бьется муха.

Гвен шевелится.

— Знаешь, что я думаю, Вив, — говорит она. — Эта оккупация очень тяжела для мужчин. Особенно для молодых, таких как Джонни и Пирс, которым очень хочется ринуться в бой. Я имею в виду, что нам, женщинам, немного проще, да? Мы стираем, готовим и все такое, мы все еще знаем, что нам следует делать. Но это вторжение действует на мужчин просто ужасно. То, что они дозволили этому случиться. И не имеют возможности что-то сделать.

— Да, это очень трудно.

Но я-то живу в доме, где есть одни только женщины. Я не вижу ничего подобного.

— Вот поэтому я так переживаю за Джонни, — говорит она. — Эти молодые ребята очень хотят драться, вместо того, чтобы торчать здесь. А это повод для беспокойства.

То, что она говорит, немного тревожит меня.