Поругание прекрасной страны

— Говорят, пошли к кому-то в гости — я их не видел.

— Черт знает что! — воскликнул он. — Я упражнялся целые полгода, мозоли в горле набил, а дочки и послушать не придут, как я пою Генделя.

— Возмутительно, — сказала мать, поглаживая его по руке. — Отец собирается взять приз за бас, а они все разбежались кто куда. Ну я взгрею эту парочку, если они опоздают. Ничего, Хайвел, мой милый, иди петь — что они тебе? — да смотри осторожнее на низких нотах.

Тут к нам подошли Оуэн Хоуэллс, наш тенор, и его брат-близнец Грифф.

— Наконец-то! — воскликнула мать. — Вид у тебя очень уверенный, Оуэн! Ну как ты, готов?

— Готов-то готов, — отозвался Оуэн, — да не очень.

Оно и видно было — новая куртка разорвана, нос свернут набок. Да и Грифф выглядел не лучше. Ох и любили же братья Хоуэллсы выпить да подраться!

— Все дело в его верхних зубах, — объяснил Грифф. — Один ирландец заехал ему в зубы башмаком, а они у него и так еле держатся.

У Оуэна был хороший тенор, но с тех пор, как Уилл Бланавон в прошлое лето выбил ему за восемнадцать раундов четыре передних зуба, верхние ноты ему уже плохо удавались: одно дело, когда тебе изготовил вставную челюсть лондонский врач, а другое — петь перед публикой, если у тебя во рту изделие кузнеца Дига Шон Фирнига.

Да, Оуэн умел сладко петь, но куда ему было до моего отца! Голос отца гремел и рокотал, и когда он, бывало, разойдется, перекаты были слышны в Суонси; густой и переливчатый, его бас гудел, как церковный орган. Бас — это голос настоящего мужчины, голос в залепленных грязью башмаках, с запахом мужского пота и табака, а для теноров самая подходящая одежда — юбка, особенно когда они сбиваются на фальцет; в итальянской опере в них за это стреляют, говорил отец.

Мы вошли в зал — мать, как всегда, впереди; многие из собравшихся там благородных господ, такие, как Протеро и Филлипсы, встретили появление грубых рабочих косыми взглядами. Леди Шарлотта Гест раскланивалась со знакомыми с помоста; она и сэр Джон, ее муж, были самыми богатыми заводчиками в Уэльсе — стоит им захотеть, они могут купить Бейли со всеми потрохами на ту мелочь, что болтается у них в карманах, говорил Оуэн. Мы заняли свои места. Я заметил, что кругом стоит зловещая тишина и в коридорах мелькают красные мундиры солдат. Отец наклонился к Оуэну.

— Солдат-то нагнали, а? Говорят, в Мертере беспорядки.

— И в Доулейсе тоже, поэтому и сэра Джона Геста здесь нет, а леди Шарлотта здесь. Чуть запахнет беспорядками, так она давай Бог ноги.

— Опять из-за оплаты товарами сыр-бор загорелся, — шепнул Грифф. — Вышли на улицу, с шотландскими войсками схватились. Пусть только эти черти в юбках попробуют сунуться к нам в Гарндирус.

— Цены вздувают, заработок снижают, — сказал Оуэн. — Что нам нужно, так это парламентский акт, который бы запретил заводские лавки, да где там: половина членов парламента — сами заводчики, а другая половина торгует их товарами. У нас один выход — вооруженное восстание, а то такие, как Гесты, всю кровь из нас выпустят.

— Ну, из тебя-то кровь ирландцы выпускают — глянь на свой нос, — вмешалась мать. — Хватит политики, а то все угодим за решетку.

— А разве он не прав? — прошептал сзади Идрис Фор-мен. — Чего же Гестам не давать деньги на музыку, когда они из нас кровь сосут: убили больше людей, чем французы за десять дней войны, и пустили по свету больше безруких и безногих, чем шестеро любых других заводчиков, вместе взятых. А леди Шарлотта еще прикидывается христианкой; Бейли по крайней мере и не скрывает, что он сатана, — так уж все-таки честнее.

— Тише! — прошептала мать, приветливо улыбаясь обернувшимся на разговор широким шляпам и негодующим взглядам. — Шарлотта — благородная дама, и попрошу о ней ничего дурного не говорить.

— А иди ты к черту, — огрызнулся Идрис. — Эта дама покупает за тысячи фунтов дом в Англии, чтобы было куда сбежать от холеры в Доулейсе, и жалеет истратить сто фунтов на колодцы.

— Перестань бубнить мне в ухо, — сказал отец. — И если ты еще раз пошлешь мою жену к черту, я тебе ноги повыдергаю. Здесь сегодня состязание певцов, а не политических ораторов, на нас уже солдаты смотрят.

Тут взревели трубы, затрещали барабаны «Боже, храни короля!». Отец и мать не успевали поднимать на ноги близнецов Хоуэллсов, которые тут же опять плюхались на скамью, а Идрис делал солдатам разные непристойные знаки. Мне было стыдно за свой поселок.

— Боюсь я за верхнюю челюсть, — проговорил Оуэн.

— Ну-ка, дайте пройти, — раздался вдруг голос Морфид, — я хочу сесть рядом с мамой.

— Что ж ты, негодная, опаздываешь? — сердито сказала мать. — А где Ричард?

— Пошел куда-то по делу и не сказал куда, а я не стала допытываться.

— Это что-то новенькое, — заметил я. — Обычно тебя хлебом не корми, только дай сунуть нос в чужие дела.

— Заткнись, — взвилась Морфид. — Его дело — это мое дело, раз мы собираемся пожениться.

— Слава Богу — отрезал я. — Смотри не опоздай.

— Ш-ш-ш, — зашипела мать; шляпы опять стали оборачиваться в нашу сторону: бас из Ньюпорта начал Генделя, на три такта опережая клавикорды и объединяя англичан и уэльсцев в справедливом негодовании.

— Где Эдвина? — шепотом спросил отец и погрозил Морфид пальцем.

— Ты, кажется, сказал, что она в церковь пошла? — спросила меня мать.

— Собиралась в церковь, — ответил я и подмигнул Морфид.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила Морфид, бледнея.

— Сестры, они всегда так: собираются в одно место, а окажутся совсем в другом. Мы, между прочим, не такие уж дураки, какими кажемся.

— Этот чертенок дождется, что я ему раскрою башку.

— Тише, вы, — цыкнул отец. — Ведите себя прилично, мешаете человеку петь.

— Ему-то ничего, — уныло сказал Оуэн. — А вот мне каково?

— А что с тобой? — наклонилась к нему Морфид.

— Боюсь я за верхнюю челюсть, — прошептал Оуэн, трогая зубы пальцем. — Я тут сцепился с ирландцем, а они, свиньи, всегда ногами дерутся. Как пить дать, вывалится она на верхнем до в «Прими нас, Господь».

— Брось! — прыснула Морфид и схватилась за живот.

— Мистер Оуэн Хоуэллс из Гарндируса! — провозгласил распорядитель, выпроваживая ньюпортского баса с помоста.

— Боже милостивый, — прошептал Оуэн, белый как полотно.

— «Прими нас, Господь», значит? — переспросила Морфид, раскачиваясь и давясь от смеха.

— Ну, я пошел, — сказал Грифф, — дай пройти, Морфид.

— Сиди на месте! — одернула его Морфид. — Ты что ж, бросишь его одного в тяжелую минуту?

— А как тебя Беннет бросил? — шепнул я ей.

— Давай-давай болтай языком, пока можешь, — хмуро отозвалась она. — Вот домой приедем, я с тебя шкуру спущу.

— Перестаньте же, ради Бога, — взмолилась мать.

Оуэн шел к помосту, как на виселицу, а все захлопали, приветствуя прошлогоднего победителя. Но Грифф закрыл лицо руками.

— Если эта челюсть выпадет, он зальет кровью весь Ньюпорт, — сказал он. — Плохо придется ирландцам за их башмаки. Он уж ни одного не помилует.

Оуэну аккомпанировал арфист с бородой до пояса. Его толстые старые пальцы побежали по струнам, и все замерли — обрушься вокруг горы, никто бы не заметил. Оуэн собрался с силами и глубоко вздохнул. Три года подряд мы увозили теноровый кубок в Гарндирус. И потерять его теперь из-за какого-то ирландского башмака!

Оуэн и распорядитель долго перешептывались и кивали головами.

— Мистер Оуэн Хоуэллс не совсем здоров, — наконец объявил распорядитель. — Вместо «Прими нас, Господь!» он будет петь «Утешься, мой народ!».

Все громко захлопали — в Уэльсе любят Генделя. Арфист начал сначала, и полилась прекрасная музыка. Да и текст очень подходил к случаю, сказала Морфид.

Оуэн был мужественный человек. Из разбитых губ лились чистые звуки. Он благополучно кончил «Утешься, мой народ!» и приступил уже было к «Новому Иерусалиму», как вдруг началось столпотворение. Двери распахнулись, в зал ворвалась толпа и набросилась на солдат с палками в отместку за расправу в Мертере. Все повскакали с мест, кругом замелькали палки, и отец потащил нас вон из зала, не забыв по дороге прихватить басовый кубок, раз никто не отнял у него звание победителя. Оуэн вышиб из-под арфиста стул и схватил теноровый кубок, а Грифф подставил ногу бросившемуся за ним распорядителю. Мы помчались по коридору под крики женщин, а навстречу уже бежала спасательная партия из Гарндируса. За нами гналась половина старейшин города, и мы припустились на ярмарку, где была самая густая толпа.