Золотой дикобраз

И голос ее, когда она заговорила, как-то неприятно дрожал.

— Если у вас важное сообщение, почему вы не послали кого-нибудь, чтобы испросить деловую встречу?

— Потому, — спокойно ответил он, — что я не искал никакой деловой встречи с вами. Я просто хотел увидеться… наедине.

«Ну что ж, — подумала она, — я могу себя поздравить. Сама во всем виновата. Этот ужасный человек знает себе цену. Знает, что привлекателен, что для нашей семьи бесценен. Вот и пользуется этим».

Она прикидывала в уме, как ей лучше поступить. Осыпать его упреками, выгнать за дверь, не смещая, разумеется, с должности.

— Право, не знаю, что за странная идея пришла вам в голову оскорбить меня подобным образом, — в свою речь она пыталась вложить как можно больше достоинства, и это ей удалось. — Но, если вы сейчас же, немедленно покинете комнату, я попытаюсь забыть все происшедшее и простить вам эту вашу оплошность. Не будете ли вы так любезны оставить меня?

Она сделала попытку резко повернуться к нему спиной, но одежда, набросанная вокруг, не дала ей возможности сделать этот жест с подобающим достоинством. Поэтому она осталась стоять неподвижно, глядя на него.

— Разумеется, я уйду, раз вы того желаете. Но у меня не было никаких намерений вас оскорбить, — он говорил серьезно, но в глубине глаз теплилась ирония. — Могу я объяснить вам свое странное поведение?

Оцепенение у Марии уже прошло, и она кивнула в знак согласия, потому что очень хотела услышать его объяснения.

Он стоял перед ней, спрятав руки за спину, словно хотел их убрать подальше от соблазна.

— Все очень просто и, мне кажется, не так уж плохо. Я просто подумал — вы так одиноки, я тоже одинок. И кому будет от этого вред, если мы проведем вместе вечер-другой. Ведь порой вы ясно давали понять, что мое присутствие весьма для вас приятно.

Ей вдруг не хватило воздуха, она пыталась набрать его побольше и застыла так, с полуоткрытым ртом.

Боже, я и не думала, что он будет столь откровенным. Да разве возможно вот так прямо об этом говорить?! Нет, пути назад не существует. Его нужно изгнать.

А он продолжал, не обращая внимания на молнии в ее глазах:

— Я восхищался вашей осторожностью и сдержанностью, какую вы проявляли в присутствии своей семьи и гостей. Но… сегодня вечером — я это знаю точно — вы совсем одна, и я пришел к вам очень осторожно. Ни одна душа не ведает, что я здесь, у вас. Хотя, — он лукаво сощурил глаза, — если бы даже нас и застали вместе, это ни для кого не было бы сюрпризом, ибо всей Франции известно, что мы давние любовники.

Неужели это действительно так?

Этот вопрос заставил ее посмотреть ему в глаза, как будто там можно было найти ответ. Она вглядывалась в его коричневатые зрачки и видела в каждом из них, точно в маленьком зеркальце, отражение своего белого испуганного лица. Она смотрела, а он за это время каким-то образом передвинулся ближе (хотя не делал никаких движений) и стоял теперь, почти ее касаясь. Она чувствовала его близость, и все существо ее трепетало от тревожного предчувствия чего-то сладостного и желанного.

Карл! Она ринулась куда-то прочь, сама не зная куда, запуталась в белой материи у ног и, наверное бы, упала, если бы де Морнак не подхватил ее. Он поднял ее легко, как ребенок поднимает куклу, и, прижав к себе, застыл.

Она уперлась руками в его неподатливую грудь, пытаясь освободиться, подняла голову потребовать, чтобы он ее отпустил, но, как только она это сделала, губы ее встретились с его губами, и все вокруг сразу же потеряло всякий смысл.

Ответ на вопрос был получен: они будут любовниками. Не были, но будут. И ничто теперь не сможет их остановить. Под его теплыми, жадными, требовательными губами она задохнулась, чувствуя глубоко внутри себя дрожь от наслаждения. Ее подняло высоко вверх, словно пловца на волне во время прилива.

Он осторожно отнес ее в спальню, положил на кровать и не спеша начал освобождать от одежды. Это была нелегкая, кропотливая работа. Она уже успела опомниться от безумия, охватившего ее, и теперь вяло, почти бессознательно желала, чтобы что-нибудь его остановило, делала инстинктивные попытки сопротивляться, отталкивая его руками, в которых совсем не было силы. А может быть, она и не хотела, чтобы в них была сила?

Сознание ее воспарило высоко над ней, и оттуда слабо, как сквозь сильный туман, доносились его призывы остановить де Морнака.

«Это враг, — шептал ей ее рассудок, — и его нужно задержать, не дать пересечь границу. Если он хоть однажды ее пересечет, то получит большую власть над тобой, захватит территории, которые уже назад не вернуть».

Но рассудок был очень далеко, а тело горячо, захлебываясь, повторяло, что он вовсе не враг, осадивший голодающий город, а, наоборот, избавитель, принесший долгожданную пищу всем голодным и страждущим. Казалось, время остановило свой ход. Вот тут-то Мария и усвоила наконец истину, что наступает момент, когда тело твое и есть собственно жизнь, и воля его — закон. А разум — лишь гордый, высокомерный жилец в твоем теле, доме из плоти и крови. Он арендует жилье на верхних этажах. Оттуда открывается замечательный вид, но он всего лишь арендатор, а не хозяин дома, хотя очень хотел бы им быть.

Пока Мария в первый раз усваивала этот урок, де Морнак с удовольствием повторял уже хорошо ему известное. Мир чувственных наслаждений, мир плоти был его миром. Это было тем, для чего он родился на свет — хорошая пища, здоровый сон, тяжелая работа и радости плотской любви. Женщины, которых легко было взять, никогда не доставляли ему удовлетворения. Таков был он. Женщины для него существовали постольку поскольку. У них своя жизнь, у мужчин — своя. И есть только одно дело, которым они могут заниматься вместе, и занятие это должно быть радостным и доставлять взаимное удовольствие.

Он давно желал Марию, очень давно. Опыт, полученный от общения с другими женщинами, давал ему все основания считать, что придет время, и Мария созреет. И ее можно будет тогда сорвать, как спелый плод. Разумеется, он ее любил, как вообще любил женщин. Его правилом было: в данный момент времени — только одна, но не слишком долго. Он хорошо знал, что она тоже жаждет любви. А какая женщина не жаждет? Какой мужчина? Он знал также, что она никогда не знала любви с Карлом. Было так больно смотреть на нее, такую прекрасную, свежую, созданную Богом для любви, которой она никогда не ведала.

«Теперь-то наконец она ее познала, — думал он, осторожно покидая темную тихую спальню Марии и направляясь к своим апартаментам в дальнем крыле здания. — Если я что-то понимаю в женщинах, — а ему пришлось скромно признать, что он имеет определенные познания в этом предмете, — она теперь действительно поняла, что такое любовь».

Де Морнак быстро разделся в своей спальне — во второй раз за вечер — и через пять минут уже спал крепким сном.

Мария тоже спала. Медленно, без всяких усилий, плыла она к горизонту. Томная усталость ее тела незаметно перетекла в глубокий сон.

Проснулась она на рассвете, ее разбудили воробьи, громко чирикавшие на деревьях. Мария открыла глаза, увидела беспорядок в спальне и, немедленно вспомнив вчерашнее, рывком села. Судорожно собирая разбросанную одежду, она все время думала, что было бы, если бы служанки, как обычно, пришли вчера вечером, чтобы подготовить ее ко сну. Свидетельницами чего они оказались бы? А если бы пришла Бланш, у которой по любому поводу готово изречение из Библии, как бы Мария объяснила ей происходящее? Ну хорошо, Бланш и остальные вчера почему-то не пришли, но как объяснить, что Мария сама не позвонила им в положенное время? Мучаясь этими вопросами, она приводила в порядок свои волосы, нашла свежую ночную сорочку, надела ее и, расправив бархатное покрывало, быстро юркнула в постель.

Только ее дыхание успокоилось, как прозвучал новый сигнал тревоги. Отбросив одеяло, она стремглав устремилась в гостиную, прямо к белоснежной материи, что давеча не позволила ей благополучно покинуть «поле боя». Платья, Спутанные и скомканные, живописно лежали на полу, напоминая башенку крема на пирожном. Быстро собрала и аккуратно расправила она свое рукоделие, радуясь тому, что вспомнила об этом раньше, чем пришла Мария-Луиза. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Мария быстро вернулась в спальню и скользнула в теплую постель. А у ног уже расположился ее разум, вместе с несколькими очень строгими святыми. Собравшиеся брезгливо ее рассматривали.