Плачь обо мне, небо (СИ)

– Думаю, этот грех Ваше благородство сегодняшним вечером покрыло.

Когда кончики пальцев случайно задели её холодные руки, Катерина вздрогнула и мысленно умоляла быстрее прервать этот внезапный тактильный контакт. Всевышний, вероятно, счел, что получил слишком много молитв с её стороны, посему исполнять просьбу не торопился, как не торопился и Николай просто забрать свой мундир.

– Зато Ваше покушение на мою жизнь еще не забыто.

Одарив цесаревича ошеломленно-негодующим взглядом, она недоверчиво хмыкнула:

– Сомневаюсь, что краткое купание могло так расцениваться. И, между прочим, Вы не вернули мне кольцо.

– И не верну до завтрашнего вечера, – безапелляционно уведомил её цесаревич. – Умейте проигрывать, Катрин.

– И это говоришь ты, – не смог дольше выдерживать роль безмолвного наблюдателя Великий князь, на пару с Марией Мещерской старающийся смехом не прервать этой увлекательной пикировки. – Вспомни, как ты полторы недели не разговаривал с отцом только потому, что не сумел сдержать обещания и проиграл в споре? Дулся, как мышь на крупу. Только представьте.., – обратился он уже к дамам.

Бросив уничижительный взгляд на брата-предателя, цесаревич собирался было припомнить тому что-то из детства, но гостиную заполнил слишком долго сдерживаемый женский смех. Спустя мгновение его перекрыл хохот Александра Александровича, продолжившего вещать старую историю, и Николай не сумел отгородиться от этой заразительной атмосферы, тотчас же попадая под её влияние.

***

Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 11.

Катерина никогда не находила особого удовольствия в раннем пробуждении: в детстве все трое сестер Голицыных (даже ответственная и следящая за порядком Ирина) старались любыми правдами и неправдами вымолить у нянюшки и гувернантки возможность понежиться в постели еще хоть чуточку. Смольный, бесспорно, такой милости уже предоставить не мог, поэтому, после его окончания, Катерине казалось, что ничто больше и никогда ее уже не заставит просыпаться так рано: зимой даже задолго до рассвета.

Она еще не знала, что ей уготовано принять шифр Императрицы, который вновь вернет в ее жизнь строгий распорядок, не терпящий опозданий. Особенно в дни дежурств.

Но дело было не только в этом – ранние пробуждения любил цесаревич.

Когда впервые слуга передал ей записку о встрече на рассвете, она, признаться, растерялась. Однако ответила согласием. Другое «свидание» было уже визитом Николая, осмелившегося разбудить ее (чудо, что в ту ночь она ни с кем не делила спальню). И после как-то так повелось, что в Царском Селе большинство их тайных встреч, которые умелые сплетники уже приравняли бы к бурно развивающемуся роману, приходились на рассветные часы. Только в этих «свиданиях» не было ничего компрометирующего или носящего хоть сколько-то интимный характер: лишь неспешные прогулки по едва-едва пробуждающемуся саду, когда ни одна живая душа не может нарушить эту тонкую гармонию. Лишь короткие беседы, а порой и долгое молчание, словно ставшие причиной прожить надвигающийся день.

Эти утренние променады поддерживали равновесие в душе, но волновали сердце.

И они стали так привычны, что утро в Александрии непроизвольно началось для Катерины на рассвете, стоило лишь пташке зачирикать за окном, перекликаясь с такими же певунами. На удивление, сон будто испарился, стоило только открыть глаза, хотя весь Фермерский дворец еще явно был погружен в сладкую дрему, особо крепкую именно перед пробуждением. Одевшись, хоть и не без труда, самостоятельно (от корсета пришлось отказаться, будить служанок не хотелось), собрав волосы в две простых косы и подколов их шпильками, она выскользнула из спальни, почти на цыпочках продвигаясь вдоль по коридору.

Прогулка в одиночестве – тоже прекрасное начало дня.

На всей огромной территории Пейзажного парка, раскинувшегося внизу, близ побережья Финского залива, не было ни души. Возможно где-то между деревьев и пряталась охрана, привыкшая бодрствовать в пятом часу, ведь не могла же императорская резиденция обойтись совсем без тех, кто бдит каждый шаг и каждую мысль недоброжелателя, но ее было так мало, либо же она быть столь скрытна, что создавалось ощущение истинного единения с собой и природой. Даже Царское Село, столь уютное и по-домашнему простое, казалось просто переполненным свитскими в сравнении с Александрией. Отчасти Катерина могла понять, почему Николай желал остановиться здесь хотя бы на день – находиться в бесконечном напряжении, под прицелом сотен – тысяч! – пар глаз было воистину утомительно. И обрести пусть даже несколько часов блаженной тишины дорогого стоило.

Беседка, выкованная из металла так искусно, словно бы это была тончайшая нить, создающая кружево, такая же зеленая, как и деревья вокруг, вынырнула из-за оных столь внезапно, что Катерина на миг опешила. Однако еще более неожиданным было увидеть здесь худощавую, чуть сгорбленную женскую фигурку в полночно-синем платье с высоким воротником и длинным рукавом. Лицо и без того бледное, на контрасте с темной материей и каштановыми кудрями, собранными в высокую прическу, каких уже почти никто не носил, казалось выточенным из фарфора. Дама сидела на узорчатой чугунной скамье и была глубоко погружена в чтение: настолько, что Катерина уже почти приблизилась к подпирающим круглую стеклянную кровлю решетчатым столпам, а она так и не пошевелилась, давая понять, что заметила чужое присутствие.

И все же, когда нога соскользнула по гладкому от ночного дождя камню, и Катерина невольно ахнула, стараясь удержать равновесие, неизвестная вздрогнула и отняла взгляд от книги: на лице ее отразилось замешательство – она была то ли удивлена нежданным визитом, то ли раздосадована. По всей видимости, в такую рань и она не ожидала здесь кого-либо встретить.

– Excusez-moi, я не желала нарушить Вашего уединения, – не зная, как обратиться к даме, Катерина привычно заговорила по-французски, на миг подумав, что та могла ее не понять – темнота кудрей и глаз, черты лица делали ее похожей на итальянку. И разве что излишне бледная кожа опровергала это подозрение.

Впрочем, незнакомка, как оказалось, прекрасно понимала не только французский, поскольку ответила она, не медля, на чистейшем русском:

– Не стоит – Вы меня ничуть не потревожили.

Некоторая грубость и отчужденность взгляда ее, пожалуй, обусловленные не самым привлекательным видом (если под этим понимать миловидность), никак не вязались с мягкостью фразы, не показавшейся Катерине неискренней. Преодолев последние шаги, она вошла в павильон и с легким книксеном представилась:

– Княжна Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Ее Императорского Величества.

Незнакомка аккуратно прикрыла томик, что держала в руках, и склонила голову; по губам ее проскользнула вежливая полуулыбка.

– Варвара Аркадьевна Нелидова, бывшая камер-фрейлина покойной государыни Александры Федоровны.

Катерина, силясь скрыть изумление, вгляделась в лицо перед собой: только после этого удалось заметить, что оно уже потеряло свежесть молодости и присущие юным барышням краски – под большими карими глазами залегли тени, из уголков разбежались лучики морщинок, румянец явно был заслугой краски. Если она служила предыдущей Императрице и даже имела статус камер-фрейлины, ей было по меньшей мере за сорок, а то и поболе. Однако на первый взгляд ей не дали бы и тридцати, хотя прическа, определенно оставшаяся напоминанием об ушедшей эпохе, выбивала Нелидову из рядов юных модниц сегодняшнего времени.

– Я не думала, что здесь еще кто-то есть – Александрия показалась мне оставленной Двором.

– Тем она и прекрасна, – кивнула Нелидова, поднимаясь с чугунной скамьи. – Даже когда Их Величества приезжали сюда, это место оставалось умиротворяющим. Ни одна императорская резиденция не могла подарить того же покоя.

В словах ее можно было уловить тихое сожаление и печаль, что свойственны всем воспоминаниям о днях, которых уже не вернуть. Катерина невольно задумалась: как это, словно перешагнуть через незримую границу, соединяющую два разных временных отрезка. Потерять все то, что было рядом столько лет, и словно бы оказаться в пустоте – каким бы ни был новый Двор (где, стоит сказать, она никогда не видела ранее Нелидову), каким бы ни был новый государь, все это не могло заменить родных лиц. Фрейлинский штат – те его части, что не оставляли службу в связи с семейным положением – оставался до самого конца с той, кому принадлежал: Императрицей, Великой княгиней или княжной. А после – доживал свой век в дворцовых стенах, пребывая в забвении.