Запретные нарциссы

— Вам нет нужды выслушивать мои оскорбления, — закричала она. — Вы можете возвратиться к своей собственной жизни в любое время, когда пожелаете — с моим благословением и с чистой совестью. Я не хочу вас здесь. Я не хочу вас в своей жизни. Я ненавижу вас. Вы можете тысячу раз просить меня выйти за вас замуж, и я тысячу раз скажу "нет". Вы зря теряете здесь время.

— Да, я вижу, что зря, — сказал он.

Никогда прежде она не видела его сердитым, хотя и сейчас он сохранял над собой ледяной контроль. Они остановились и теперь стояли лицом к лицу, впившись взглядом друг в друга. Его собака, забежавшая вперед, вприпрыжку неслась назад.

— Что ж, я прощаюсь с вами, — сказал он, чопорно кланяясь ей. — Вы можете быть спокойны. Я уеду в течение ближайшей пары часов.

Но, собираясь отвернуться, он заколебался и потянулся рукой в карман, чтобы что-то вынуть из него. Он протянул ей это в сомкнутой ладони, но прежде, чем она смогла взять или отказаться, он шагнул вперед и что-то поспешно надел ей через голову.

Затем он повернулся и зашагал прочь от нее. Колли помчалась впереди по берегу.

Она следила, как он шел. Она победила. Больше не будет таких столкновений. Она может восстановить свой душевный покой.

«Я уеду в течение ближайшей пары часов»

Уедет навсегда. Она смотрела на него в последний раз. В самый последний раз. Она никогда не увидит его снова. Она никогда не услышит снова его голос.

Ее взгляд скользнул вниз. На тонкой черной ленточке, которую он перебросил ей через голову, висела маленькая, неумело вырезанная деревянная ложка. Рука Кэтрин тесно сомкнулась вокруг ложки.

— Нет! — пронзительно закричала она в ярости. — Вы не можете сделать этого со мной.

Он резко остановился и обернулся к ней. А ей казалось, что он был вне пределов слышимости. Она безмолвно уставилась на него, и через несколько мгновений он сделал несколько шагов назад к ней.

— Не могу сделать что? — спросил он.

Его голос донесся до нее, хотя, по-видимому, он не повышал его.

— Вы не можете сделать этого со мной, — отозвалась она снова. Она не знала сама, что она подразумевала под этими словами. Она была охвачена ужасной паникой.

Он зашагал к ней и вновь остановился перед нею. Его глаза смотрели прямо в ее глаза.

— Сделать что? — снова спросил он.

Внезапно она набросилась на него, ее кулачки бессильно замолотили по пелеринам его пальто.

— Я ненавижу вас! — заплакала она. — Я ненавижу вас, я ненавижу вас.

— Кэтрин. — Его рука твердо придерживала ее затылок, ее лицо прижалось к пелеринам, по которым она все еще била кулаками. — Кэтрин.

— Я ненавижу вас, — глухо прозвучало из пелерин. Она безутешно плакала, все ее достоинство исчезло.

— Я знаю. — Его объятия были подобны железным обручам. Ее макушка упиралась в его щеку. — Я знаю.

— Я ненавижу вас, — без всякой убеждённости сказала она в последний раз.

Если бы он умел плакать, он бы заплакал вместе с ней. Но еще в далеком младенчестве, все — родители, няни, наставники, учителя, исподволь внушали ему, что это немужественно — плакать, выказывать сильные эмоции, и вообще проявлять любую слабость.

Но теперь бы он заплакал, если бы смог. Он уходил прочь из ее жизни, прочь от надежды и мечты, которая поддерживала его пять одиноких лет. Он уходил в пугающую пустоту. И тогда ее крик о ненависти остановил его. Но этот крик звучал не как крик ненависти, ее рыдания не были рыданиями ненависти. И он держал ее в своих объятиях в первый раз с той ночи, и он все еще был здесь, с нею. С воскресшей надеждой, подобной острой боли в сердце. Надеждой, вопреки ее словам.

— Почему? — прошептал он у ее уха, когда она, наконец, перестала плакать и уже не висла на нем. — Что я сделал вам, Кэтрин? — А затем, наконец, пришло озарение. — Что я не сделал?

Но плач и слабость прекратились. Не глядя на него, она отодвинулась, повозилась в кармане в поисках носового платка, вытерла глаза и щеки, отвернулась и высморкала нос, а затем отступила на несколько шагов.

— Вы должны выехать как можно раньше, засветло, — сказала она. — Вы должны отправляться. Я еще погуляю здесь некоторое время. До свидания.

— Для меня разговор — разговор по душам, от сердца — всегда был самой трудной задачей, — сказал он. — Меня учили, что я должен держать под контролем все свои эмоции, что все личное должно быть запретно для глаз любого другого человека, учили, что нельзя держать душу нараспашку. Я был хорошим учеником. Возможно, еще и потому, что мой отец умер, когда мне было пятнадцать, и я стал главой большого семейства, ответственным за огромные поместья и множество зависящих от меня людей. Меня научили быть сильным. Но в последнее время я понял, что в моем образовании было существенное упущение.

Он сделал паузу, но она ничего не ответила. Она стояла, отвернув от него лицо и склонив голову.

— Я уйду, — сказал он, — если вы все еще будете желать этого, после того, как мы закончим разговор, начатый здесь этим утром. Но я знаю, что я всегда буду винить себя, если не поговорю с вами, если я не сделаю то, что меня учили не делать никогда, и что я нахожу почти невозможным сделать.

— Я забыла, как разговаривать, — спокойно сказала она. — Когда-то я умела это. Я говорила слишком много. Я слишком сильно себя открывала. Но все важное для меня было задвинуто глубоко внутрь — я сама не осознавала этого — настолько давно, что не уверена, что я смогу когда-либо говорить снова.

— Я захотел вас с того момента, когда впервые увидел, — сказал он. — Вы были подобны солнечному свету. Вы были всем, чем не был я. Я придерживался всех правил. Я ухаживал за вами, как мужчине предписывалось ухаживать за женщиной. Я ожидал, что по истечении определенного времени я сделаю вам предложение, оно будет принято, а затем мы с вами будем жить-поживать да добра наживать. Пока неожиданно не появился Гастингс, с его обаянием и соблазняющими уловками, и я увидел, как весь солнечный свет и все улыбки, и все знаки внимания, которые я ожидал для себя, отдаются ему. Полагаю, я был тщеславным. Или, возможно, прискорбно невежественным. Прежде я никогда ни за кем не ухаживал.

Ее голова опустилась ниже.

— А потом вы убежали с ним, — сказал он, — несмотря на то, что я самонадеянно предостерегал вас и не смотря на то, что ваш отец и братья были осведомлены о его планах. Вы сбежали с ним.

— Нет. — Ее руки поднялись, чтобы закрыть лицо. Она говорила очень низким голосом. — Нет, я этого не делала.

Он ждал продолжения.

— Я была очень глупой, — сказала она. — Я поощряла его вопреки папе и Эрнесту с Элджи... и вопреки вашему предостережению. Я поощряла его потому, что вы были холодны и молчаливы, и я хотела заставить вас ревновать, хотела сделать или сказать что-то, что бы подстегнуло вас, хотя я не думала, что это возможно. Вы казались мне бесчувственным человеком. Но я играла с огнем. Он очень рассердился, когда я отказалась тайно сбежать с ним и стала избегать его компании. Полагаю, я стала даже немного бояться его. А затем был тот вечер в Воксхолле. — Она на мгновение сделала паузу. — Леди, женщина, подошла и прошептала мне, когда все остальные в кабинке отвлеклись на что-то другое. Она сказала мне, что вы ожидаете за танцевальной площадкой и желаете пригласить меня на танец. Я была так по-дурацки наивна. Это было что-то, чего бы вы никогда не сделали. Но я так хотела, чтобы это были вы, что я не колебалась. Я пошла.

Его глаза расширились. Он прирос к месту. Не поворачивая головы он, совершенно не к месту, заметил, что справа от него Пятнашка гоняется за собственным хвостом.

— Конечно, это был лейтенант Гастингс, — сказала она. — Целых два дня он пробовал притворяться, что это не похищение, но это было именно похищение. Я сказала ему, что я не выйду за него, даже если мы доберемся до Шотландии. Я сказала ему, что я завизжу так, что рухнет крыша, если он дотронется до меня в любую из тех двух ночей, которые я провела в его компании. Но он бы не повез меня назад. А потом прибыли вы.