Женщина Габриэля

Это были буквы. Энергичные, черные, мужские буквы.

Записка, небрежно написанная на шелке.

Виктория прочитала короткое послание. Раз. Второй. Третий. Каждый раз она задерживалась на последнем предложении:

«Ты подготовил восхитительную сцену, mon ange, теперь я привел тебе женщину. Актрису на главную роль, если пожелаешь. Laissez le jeu commencer».

Давайте же начнем игру…

С показным спокойствием Виктория тщательно свернула салфетку и протянула ему.

Габриэль не взял ее.

Рука Виктории неловко опустилась; пальцы сжались в кулак и смяли шелк.

— Моя… Женщина, которая дала мне таблетки, не писала этого.

Даже если Долли и умела писать — да еще таким энергичным, мужским почерком — она не могла процитировать Шекспира.

— Нет, не писала.

Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры.

Виктория узнала цитату из записки, и автора, и пьесу. Конечно, он не думал…?

— Я — гувернантка, — как бы защищаясь, произнесла она.

— Да.

Его ответ не был многообещающим.

— Мое положение требует хорошего знания произведений Шекспира.

Он молча наблюдал за ее неуклюжими попытками оправдаться.

— Я не… — …знаю человека, который написал записку. Виктория облизнула губы. — Что означает — «ты подготовил сцену»? Для кого вы подготовили сцену?

— Для мужчины, мадемуазель.

— Мужчины, который написал эту записку.

— Да.

— И вы думаете, что этот человек, что… что именно из-за него я нахожусь здесь.

— Да.

— Это абсурд. Как он мог знать…

У нее перехватило дыхание.

Шесть месяцев назад муж ее нанимательницы обвинил Викторию в том, что она флиртовала с ним.

Виктория не флиртовала.

Ее нанимательницу не интересовала правда. Она уволила Викторию даже без рекомендаций.

Три месяца спустя начали приходить письма, их подсовывали утром под дверь комнаты, которую она снимала. Письма доказывали, что кто-то следил за ней, подстерегал ее.

Письма, подробно описывающие наслаждения, которые она скоро испытает.

От мужских губ. Мужских рук.

Мужского…

— Это невозможно, — отрывисто произнесла Виктория.

Она знала, кто писал письма: они приходили от мужа ее последней нанимательницы. Его почерк отличался от почерка на шелковой салфетке.

В отличие от мужчины, оставившего послание на шелковой салфетке, муж прежней нанимательницы Виктории не посещал мест, подобных дому Габриэля. Если бы он посещал их, то заплатил бы за женщину вместо того, чтобы разрушать репутацию и карьеру Виктории.

Лишь для того, чтобы завладеть ее девственностью.

— Я бы хотела получить назад мою сумочку, если вы не против.

— В ближайшее время, мадемуазель.

После того, как прочтет письма — ему не было нужды говорить это вслух.

— Уверяю вас, сэр, у меня нет писем, написанных тем же почерком, что и на этой салфетке.

— Тогда вам нечего бояться.

Электрический свет обжигал ее кожу.

— До сегодняшнего вечера я не знала о вашем существовании, — привела Виктория еще один довод.

— Вы это уже говорили.

— Я не собираюсь причинять вам вред.

— Как и я вам.

— Какую цель мог преследовать этот человек, посылая меня к вам? — вспыхнула Виктория.

Она не знала ни мужчину, называвшего себя Габриэлем, ни мужчину, который предположительно стремился убить ее.

Это было бессмысленно.

Опустив взгляд, Габриэль бросил письма назад в ее ридикюль. Затем медленно поднял ресницы.

От выражения пристального серебряного взгляда у нее перехватило дыхание: она увидела страх.

Боялся ли он?..

— Я не знаю, мадемуазель. — Страх немедленно исчез из его глаз. Он опустил сумочку на стул. — Ваш поднос скоро будет здесь. Вы хотели бы освежиться?

Нет.

— Да, спасибо.

Возможно, в уборной есть окно, через которое она сможет убежать.

Он молча повернулся.

Виктория сопротивлялась побуждению тут же забрать свою сумочку.

Если она возьмет ее, то он отберет ее назад.

Она не знала, что будет делать, если он применит силу. Кричать. Падать в обморок.

Сопротивляться.

То, что, как думала Виктория, было шкафом из атласного дерева, оказалось дверью.

Дверью, которая вела в абсолютную темноту.

Сердце Виктории колотилось о ребра.

Прямоугольник света лег на голый деревянный пол, блеснула медная кровать. Запахи восковой полировки и чистого полотна окутали ее.

Сжимая шелковую салфетку в правой руке и плащ в левой, Виктория последовала за ним в душистую темноту.

Его шаги были приглушенными, сдержанными, шаги Виктории — громкими, агрессивными.

В спальне не было окон.

Мягкий звук открывающейся двери заглушил шум сердцебиения Виктории. Яркий свет внезапно ослепил ее.

Габриэль скользнул назад в тень, виднелись лишь серебряные волосы.

— Вы можете присоединиться ко мне, когда закончите, мадемуазель.

Виктория решительно ступила вперед.

Дверь закрылась, запирая ее внутри. В то же мгновение она заметила большую медную ванну, заключенную в тумбу из атласного дерева. Над ванной высился медный капюшон, словно шкаф без двери.

Виктория видела комбинации ванны и душа, которые демонстрировались в Кристалл Пэлас — с использованием красного дерева или грецкого ореха, а не более дорогого атласного дерева — но никогда прежде она не работала в доме, оснащенном этим предметом роскоши.

Капюшон был высотой в семь с половиной футов. Это было весьма внушительно.

На стене напротив двери над инкрустированным слоновой костью фарфоровым туалетом висел бачок из атласного дерева. Коробка бумажных салфеток стояла на узком кожухе, скрывающем подведенную к туалету канализационную трубу.

Этикет предписывал, чтобы бумажные салфетки для личного пользования никогда не находились на виду, дабы не напоминать о том, для чего их используют.

Очевидно, мужчина по имени Габриэль не придерживался деликатных тонкостей.

Было трудно припомнить то время, когда ее могло оскорбить подобное зрелище.

Из противоположного конца ванной на нее смотрела женщина с бледным лицом, обрамленным темными, тусклыми волосами.

Искра радости, вспыхнувшая было в Виктории при виде комбинации ванны и душа, быстро погасла.

Женщина, которую она увидела, была ее отражением в зеркале над умывальником из испещренного золотыми прожилками белого мрамора.

Следом она осознала и другое: в туалете не было окон.

Виктория оказалась в ловушке.

Габриэль щелкнул электрическим выключателем — холодная медная пластинка, гладкая деревянная кнопка. Сверху полился свет.

Большой, без лишних украшений шкаф атласного дерева полностью закрывал дальнюю стену комнаты; медная кровать занимала место вдоль ближней. Она была накрыта голубым шелковым покрывалом.

Французская мадам предпочитала вычурность простоте, роскошь — элегантности.

Благоухание — чистоте.

Она не одобрила бы его дом. А Виктория?

Взяв безопасную спичку из обсидиановой урны, украшающей каминную доску из атласного дерева, он присел на корточки и поджег сложенную под дровами лучину. Синие и желтые язычки пламени взвились вверх.

Долгие секунды он держал горящую спичку, вспоминая годы, которые прожил без пищи. Крова.

Безопасности.

«Вы бы стали меня умолять, мадемуазель?

— Нет. Нет, я не стану умолять вас».

И не умоляла.

Она не умоляла ради пищи. Ради денег.

Она не умоляла ради своей жизни.

Она не умоляла его удовлетворить свое желание, которое столь очевидно испытывала к неприкосновенному ангелу.

Вместо этого она, девственница, угрожала соблазнить его, мужчину, который в течение двенадцати лет был соблазнителем.

Виктория ублажала бы его ртом. Она приняла бы его любым из способов, которыми Габриэль когда-либо овладевал мужчиной или женщиной.

Она и сейчас приняла бы его, зная, кто он есть.