Огненный столб

Нофрет позволила себе отдохнуть, прислонившись к его крепкому телу.

— Даже если предположить, — сказала она ему, что река стала кровавой из-за действия каких-то природных сил и Моше удалось получить известие об этом с юга и воспользоваться им в своих целях — даже если предположить такое и заключить, что все остальное — неизбежные последствия загрязнения реки, — все же мы не страдаем, когда остальной Египет гниет и умирает. Для царя это очевидно так же, как и для нас. Когда же он начнет действовать? Скоро ли он убьет нас?

— Царь нас не тронет, — раздался голос из-за ее спины.

Нофрет обернулась и увидела Иоханана. Он был один. Это ее немного удивило. Она ожидала, что с ним будет Иегошуа. Тогда ее муж и сын могли бы позлорадствовать, что они здесь вместе, после того как она так настойчиво пыталась разлучить их.

Нехорошо было так думать. Она постаралась изобразить спокойствие.

— Только не говори мне, что вас защищает Господь. Я это столько раз слышала, что уже тошно.

— Ладно, не буду. Я скажу, что царь попался в ловушку собственной гордыни. Приказав убить нас, он тем самым признает, что в бедствиях Египта виноваты мы.

— Разве это позор? Это же правда.

— Он утверждает, что у нашего пророка в запасе пара фокусов, не больше, и он делает только то, что может любой колдун.

— Если бы колдун поступил с Египтом так же, как поступил ваш бог, его казнили бы при возможно большем скоплении народа, чтобы другим неповадно было думать, будто они могут испугать царя своим искусством. Черным искусством, — добавила Нофрет. — Искусством, которое разрушает. Разве вашему богу не жаль Египта?

— Египет отвергает его, — сказал Иоханан.

— Царь Египта отказывается освободить целую армию очень нужных ему рабов. Должен ли страдать народ за упрямство своего царя?

— Царя Египта, — напомнил Иоханан.

Нофрет в изумлении взглянула на него.

— Я тебя совсем не знаю, — сказала она, помолчав.

— И никогда, похоже, не знала.

Он не отвел глаз. Нофрет тщетно искала в его взгляде жалость или хотя бы намек на нее. Но ее муж был таким же рабом своего бога, как и сам Моше. Все они были рабами. Все, кроме Нофрет.

— Я все равно не верю, хотя и была свидетельницей проявления его силы. Что он бог, я знаю; я чувствую его мощь. Но есть и другие боги. Он не один.

— Он превыше всех богов.

— Этого я не знаю Я не апиру. И если я выйду на улицу, меня заживо съедят оводы, а мой осел погибнет. Мне будет не лучше, чем любому из египтян.

— Тогда почему же ты не идешь?

— Боюсь…

— Ну, нет, — сказал он вполне искренне. — Трусость тебе несвойственна. Я думаю, ты все-таки веришь. Просто не хочешь признаваться.

— И твой бог этого не признает, разве не так? Он ведь ничего не прощает. Он хочет владеть всей душой человека, а не частью, оставшейся после других богов.

— Другие боги — ложь, порождение человеческого ума. Наш Бог истинный, он стоит над всеми богами.

— Это я уже слышала. А почему он до сих пор не совершил ничего такого, чего не смог бы другой бог?

— А почему никакой другой бог не попытался остановить его? — вкрадчиво спросил Иоханан.

Эти слова заставили ее замолчать. Но ответ нашелся быстро.

— Боги ни во что не вмешиваются. Они предоставляют всему идти своим чередом.

— Жрецы говорят иначе.

Нофрет покачала головой.

— Ты говоришь, что здесь вмешался твой бог. Царь говорит, что ваш пророк воспользовался стечением неудачных обстоятельств. Не знаю, что сказала бы я. Может быть, боги Египта согласны, что царя Египта стоит проучить?

— Довольно странно, что боги позволяют уничтожать их народ, потому что это отвечает их целям. Что ж, представим, что это так. Но наш бог все еще силен. Он по-прежнему совершает великие чудеса, чтобы сломить волю царя и заставить его освободить наш народ.

— Но царь непоколебим. Он не смягчится. Он говорит то же, что и я. Всех жрецов повесят прежде, чем это кончится, за то, что они допустили такое безобразие и не добились вмешательства своих богов.

— Некоторые уже умерли, другие молятся день и ночь, пытаясь отразить силы, которые они считают магическими.

— А разве это не магия?

— Магия — действия людей, желающих подчинить мир своей воле. А это могущественней, чем магия. Это работа бога.

— Но похоже на магию, — заметила Нофрет. — Все это может сделать колдун — или целая орда жрецов, взывающих к богу в храмах от Нубии до Дельты.

— Сейчас здесь всего один человек.

— Да, но прежде он был самим Египтом. А вдруг он и до сих пор остается им? И творит чудеса не потому, что его бог могущественней других, а потому, что он сам был богом?

Иоханан не хотел этого слышать. Его глаза сузились, он покачал головой.

— Все давно в прошлом. Он умер.

— Но Египет помнит его, — возразила Нофрет. — Что, если на самом деле царь борется не против племени рабов, а против другого царя? Здесь цари являются богами. Если прежний царь и бог жив и набирает силу в Египте, что ждет нового царя? Действительно ли он царь или только претендент на трон? — Теперь Иоханан даже не слушал ее: Нофрет был знаком этот замкнутый взгляд, эти сжатые челюсти. Но она должна была закончить свою мысль: — До сих пор он не сделал ничего такого, чего не может царь. Он наложил руку на ткань Египта, выдернул нить, и остальное расползлось само. Вот сила царя, Иоханан. Вот что может сделать человек, если он — сердце и душа Египта.

— Это может сделать наш бог, — тихо и с напряжением сказал Иоханан. — Ты называешь его беспощадным — и говоришь такое, что лишь у бога хватит величия простить.

— Я говорю о том, что вижу.

— Ты такая же упрямая, как царь!

Нофрет подняла брови.

— В самом деле? Который же?

Это его доконало. Он пошел прочь, не сказав больше ни слова. Нофрет обрадовалась — или попыталась обрадоваться. В глубине ее сердца было темно и холодно. Но тепла и света в нем не осталось с тех самых пор, как случилась ссора у горы Хореб.

62

Зараза рождает заразу. Испорченная вода, множество лягушек, оводов и мух, мор, напавший на скот, настолько отравили воздух и землю, что ни один человек не мог жить в чистоте и безопасности. Среди всей этой грязи и мертвых тел все густо покрылись болячками и сыпью: сначала те, кто должен был убирать трупы, затем их семьи, а потом и вельможи.

Все, кроме апиру. Зараза их не брала, они, как всегда, жили в чистоте и удобстве, и тела их оставались неповрежденными.

Это было настолько очевидно, что однажды утром к ним ворвались стражники, всех похватали и привели к царю.

Он сидел на троне в главном зале, словно роскошь могла победить многочисленные язвы, обезображивавшие его так же, как и остальных людей, стоявших вокруг него. Краска не скрывала болячек. Придворные обоего пола прятали лица за большими веерами из перьев и кутались в плотные одежды, более подходящие для пустыни, чем для двора Двух Царств.

Сам царь был одет в платье любимого им старинного фасона, вроде жреческого, с накидкой, закрывавшей плечи и руки. Но нечем было скрыть кисти, покрытые гнойными ранами, и лицо. Черные глаза гневно сверкали на бело-багровой маске. Его голова не выдерживала тяжести короны; на царе был лишь легкий головной убор со змеей-уреем надо лбом.

Все видели, как апиру вошли, не робея, и что их лица и руки не тронуты болезнью. Ропот, поднявшийся среди придворных, явно звучал гневно.

Царь говорил тихо и иногда невнятно: язык у него тоже болел.

— Нам сказали, — произнес он, — что твоих людей даже краем не задело ни одно из проклятий, наложенных на нас.

— Здесь не задело, — ответил Агарон, — и, я полагаю, в Пи-Рамзесе тоже.

— Так происходит повсюду, где есть ваши люди. Они живут в безопасности, их вода чиста, насекомые не трогают их. Их стада и отары по-прежнему процветают, а наши издыхают в мучениях.

— Ну что же, — сказал Моше, — надеюсь, это является доказательством гнева нашего бога за то, что Египет не позволяет нашему народу почтить его в священном месте.