Майорат Михоровский

Пришел час расставания. Предстоящее путешествие ничуть не радовало Вальдемара — Ривьера его не прельщала, и он откровенно злился. Однако холодный ноябрь, морозный воздух, кровь, все еще появлявшаяся при сильном кашле, — все это убеждало, что следует поберечь себя. И все же хотя майорат прекрасно понимал неизбежность отъезда, он пребывал в состоянии странной апатии, пугавшей окружающих.

Люция с утра собирала силы, призвав на помощь всю волю и достоинство, чтобы в минуты прощания не выдать своих чувств и остаться внешне спокойной, постараться отнестись к майорату по-сестрински, отринув все другие чувства.

Они остались втроем: Вальдемар, Брохвич и Люция. Карета уже ждала.

Майорат подошел к ней, сказал сердечно:

— До свиданья, Люци.

Она протянула ему обе руки:

— До свиданья, Вальди! Храни тебя Бог! Возвращайся здоровым…

Ей перехватило горло, и она замолчала. Вальдемар долго, нежно целовал ей руки. Потом взглянул прямо в глаза, словно священник на исповеди. Люция стойко выдержала этот испытующий и проницательный взгляд.

— Ты так холодно со мной прощаешься, Люци? — проговорил он тихо, мягко.

Она, устав бороться с собой, забыв обо всем, обвила руками его шею, прильнула к его груди и проговорила звенящим от слез голосом:

— Вальди… милый…

Вальдемар обнял ее крепче, но она вырвалась, простилась с ним пламенеющим от счастья взглядом. Уже из кареты Вальдемар улыбнулся ей.

Карета скрылась вдали.

Лишь теперь Люция позволила себе горячие слезы, жалея, что ее раненая душа не может следовать за Вальдемаром, храня его в дороге.

Вечером и она уехала из Белочеркасс.

XVI

Зиму Вальдемар провел в Тироле, переезжая с места на место, весной отправился в Ниццу. Здоровье вернулось к нему, но врачи настаивали, чтобы он пробыл на теплом юге до конца мая. Он скучал, его раздражал мир безмятежного солнца и лазурного моря, сияющий, полный жизни, веселой суеты, новых лиц, то и дело сменявших друг друга. Он уже тосковал по туманным дням в Глембовичах — чудесное, золотое солнце Ниццы было неизменным, как на картине, и это раздражало. Море тоже не влекло Вальдемара. Порой он в одиночку заплывал далеко от берега на рыбацкой лодке — но только в непогоду, когда море хмурилось и волновалось. Ему приходилось бороться, со стихией, лишь это его еще увлекало… Здесь у него было множество знакомых, но он сторонился их, избегал их общества, не посещал шумные балы. Единственный человек всегда был для него желанным гостем — граф Доминик Гербский, старый знакомый, много старше майората, придерживающийся тех же убеждений и взглядов.

Оба часто гуляли на аллее дез Англе. Как-то они отправились туда в полдень, день выдался ясный, солнечный, типичный для Ниццы. Слегка взволновавшееся море казалось сверкающим голубым бархатом, чуточку смятым, перевитым жемчужными нитями — это пенные верхушки длинных. волн, далеко протянувшихся, казались кружевной оторочкой дивного бархата.

Майорат, откровенно скучавший, говорил мало, больше слушал грубоватый голос графа Доминика, рослого, могучего мужчины лицом некрасивым, но безусловно умным.

С ними разминулся молодой человек, высокий, стройный. Элегантный белый костюм облегал его, как перчатка. Мягкая шляпа, продуманно сдвинутая на затылок, открывала нервное лицо блондина лет двадцати двух.

Он склонился над блокнотом и писал в нем, довольно громко бормоча что-то под нос. Зажав трость под мышкой, он размашисто шагал вперед, не обращая внимания на окружающих.

— Вышел проветриться, — сказал Гербский.

— Вы его знаете?

— Только со стороны, нас не знакомили. Он всегда так держится: что-то пишет в блокноте, никого не замечая; разговаривает сам с собой. И еще играет, спаси Господи! Потому я и сказал — вышел проветриться…

— Играет?

— Дни напролет проводит в казино. А ведь совсем юнец!

— Поляк?

— По-моему, да. Но имени не знаю. Дни он проводит в Монте-Карло, а здесь лишь ночует.

— Любопытно… — прошептал Вальдемар, провожая взглядом стройного юношу.

— Почему вы так заинтересовались им? Достаточно типичная картина для этих мест…

— Я его знаю.

— Вот как?

— Не помню, где и когда, но мы виделись… Нужно будет его найти.

Через несколько часов Вальдемар направился в Монте-Карло. Он сел на скамейке напротив входа в казино и внимательно разглядывал прохожих.

Незнакомый юноша все больше интересовал его.

Михоровский задумчиво смотрел на человеческую мозаику, на их лихорадочные движения, на лица с одинаковым выражением, словно отмеченные Каиновой печатью. Он знал, что приводит их в такое состояние — жажда золота. Она есть у каждого из них, в одних она проявляется слабее, в других — не в пример сильнее. У одних под влиянием достатка эта золотая лихорадка так никогда и не пробуждается, у других — подавляется сильной волей и рассудком, а третьих, завладев всем существом, приводит к преступлению. Но тот, кто совершенно лишен тяги к золоту, не ценит и самой жизни. Полное безразличие к деньгам — неизменный спутник апатии или столь пылкого идеализма, что теряется всякая связь с реальной жизнью. Конечно, меж стремлением заработать, уважением к деньгам и жаждой золота — пропасть. Люди с сильной волей и трезвым рассудком, стремящиеся заработать больше, не ощущают вожделения к желтому металлу. Разве что порой, проходя мимо горок золотых монет на столах казино, они на миг теряют душевное равновесие — но лишь на миг, тут же опамятовавшись. Так случается с реалистами, страстные идеалисты, в обычных условиях не придающие никакой цены золоту и брезгующие им, очень часто превращаются в игорных маньяков, стоит им попасть в казино.

Казино способно пробудить жажду золота в любом, а особенно если речь идет о натуре горячей, азартной. Казино обладает, поразительным искусством возвращать идеалистов с небес на землю, взгляд поэта, миг назад затуманенный романтическими видениями, с орлиной зоркостью прикован теперь к рулетке…

Внезапно Михоровского охватил невольный порыв — вырвать отсюда юношу! Молодой человек уже ступил в пещеру молоха, пожирающего души и умы, выплевывающего холодные моральные трупы, ненасытного, ужасного…

Вырвать его, пока не поздно!

Михоровский не понимал, почему он так озаботился вдруг судьбой совершенно чужого ребенка — да и не пытался понять. Он хотел спасти гибнущего, вот и все… Он сам играл когда-то за этими столами, но у него было слишком много денег и выигрыш не интересовал его совершенно. И все же втянулся в игру — ради азарта. Потом, устыдившись самого себя, навсегда покинул зеленые столы. Он рано ощутил на устах горький привкус отвращения к себе. Каждый чувствует это — но иногда бывает слишком поздно… А юноша еще не погиб, его следовало Спасать…

Вальдемар вздрогнул. Он услышал в боковой аллее молодой голос — явно принадлежавший человеку, о котором он только что думал.

Вальдемар знал этот голос! Откуда?

Юноша вышел из-за деревьев. Он горячо говорил по-польски тучному брюнету:

— Уверяю вас, это в последний раз. Если я и теперь проиграю — что ж, пусть дьявол утешится…

— Бросили бы Вы эту рулетку! — рассудительно сказал брюнет.

Молодой человек рассмеялся:

— Прекрасно! Все равно, что сказать утопающему: «Бросил бы ты эту воду!»

Брюнет что-то ответил, но майорат уже не слышал его — оба вошли в казино. Вальдемар вскочил, направился следом.

— Чей это голос? Чей? — размышлял он, потирая лоб.

XVII

В игорном зале Вальдемар присел на канапе, внимательно присмотрелся к окружившей столы толпе и вскоре нашел молодого человека, не сводившего завороженного взгляда со своей ставки. Брюнет стоял рядом.

Игра затянулась надолго. Сухие, характерно бесстрастные голоса крупье звучали зловеще, словно уханье филинов в ночном лесу. Звяканье золотых монет, тяжелое дыхание игроков, стоны разочарования, печальные вздохи неустанно сопровождали игру дьявольской музыкой.