Огненный столб

Оба они были весьма похожи на царя. Нофрет мало знала его, больше по имени, чем в лицо. При Хоремхебе он звался Па-Рамзесом и был одним из приближенных военачальника, таким же самолюбивым, как и его господин. Порывшись в памяти, она вспомнила, что он был главным строителем в Дельте, много сделавшим, чтобы основать новые города и обновить старые.

Должно быть, Рамзес был ненамного моложе Хоремхеба. Он казался таким же старым, как Аи, когда тот принимал две короны, и очень располнел, как многие египтяне к старости. Однако, по обычаю, царь должен был носить одежды, требовавшие молодого тела, чтобы хорошо выглядеть. Слуги сделали, что могли; подпоясали его туже и выше, чем обычно, и обвешали массой украшений — браслетов, запястий, широким, словно нагрудник полководца, ожерельем. Но ничто не могло скрыть пухлости его тела, узловатых вен на руках, сжимающих посох и плеть.

Напоследок Нофрет заглянула в его лицо. Знакомая царственная маска под двумя высокими коронами, белая внутри красной. Лицо, раскрашенное, как у женщины, тяжелое от белил, глаза густо подведены колем и малахитом… Она увидела тяжелые челюсти, опущенные уголки рта, глубокие складки, видные и под краской.

На своих изображениях царь выглядел намного красивее. Но так было со всеми царями, кроме Эхнатона, который мятежно гордился своим уродством.

Азиаты, наконец, вручили свои дары и произнесли речи, длинные и витиеватые. Среди речей царь зевнул: аккуратно, замаскировав зевок наклоном головы, но Нофрет еще с юности научилась распознавать все царственные уловки. Если бы нынешний правитель родился царем, он бы лучше умел это делать и был тоньше в таких хитростях.

Азиатов, наконец, проводили к выходу, хотя один из них еще продолжал говорить. Апиру сразу подтянулись, их дремотное состояние сменилось настороженностью.

Моше едва дождался, когда царский распорядитель пригласит его выйти вперед. Пространство перед возвышением было самой светлой частью зала, освещенной так, чтобы царь мог ясно видеть каждого, стоявшего перед ним. Моше вышел твердой походкой, с высоко поднятой головой. Его волосы отливали серебром, белая борода простиралась по груди. Он надел свою лучшую одежду из чистой некрашеной шерсти.

Единственным ярким пятном был набалдашник его посоха; голова змеи из бронзы, сияющая, слоимо золотая.

Вышедший вслед за ним Агарон в пурпурно-золотой полосатой одежде имел уже вид несколько подчиненный. Остальные, в черном, были подобны теням, окружающим Моше почетным эскортом.

Они не принесли царю никаких даров. Это само по себе было достаточно необычным, чтобы брови царя удивленно поднялись. Придворные возмущенно зашумели, называя апиру неблагодарными дикарями, явившимися к царю Египта с пустыми руками. Если, конечно, дарами не были молодые люди или посох в руке старшего… Нофрет заметила, как царская свита приглядывается и обсуждает это от нечего делать.

Моше снова привлек их внимание тем, что не пал ниц к ногам царя. Он стоял прямо, даже не поклонился, и смотрел на человека на возвышении с такой сосредоточенностью и с таким напряжением, что царь сам уже был готов приподняться. Нофрет, осторожно пробравшись почти в самые ряды царедворцев, достаточно хорошо видела лицо Моше, чтобы понять, что он совершенно спокоен, даже улыбается. В глазах его был бог.

Царский распорядитель первым пришел в себя. Брови его сошлись, косые глаза смотрели почти прямо, устремленные на человека, отказавшегося вести себя так, как подобает просителю. Он поднял свой жезл, чуть ли не собираясь ударить им Моше, но тот задрал подбородок и произнес:

— Мой господин, властелин Египта. Знаешь ли ты, кто я?

Сердце Нофрет почти перестало биться. Она бросила взгляд на Мириам. На ее лице нельзя было прочесть ничего — оно было до самых глаз закутано покрывалом, а широко распахнутые глаза смотрели бесстрастно.

Но ни один человек не выкрикнул ни имени Эхнатона, ни прозваний, данных ему после смерти: падший, мятежник из Ахетатона. Никто не назвал его царем или богом, богом, который умер и снова вернулся в дом живущих. Царь рассматривал его с высокомерным изумлением, разыгранным довольно неловко, с точки зрения тех, кто видывал настоящую царственную надменность.

Таких здесь было немного, или они не замечали истины. А Моше стоял, как настоящий царь, глядя этому царю прямо в лицо, говоря негромко и спокойно:

— Я вижу, ты не знаешь меня. Ты держишь мой народ в плену, господин Египта. Они строят для тебя город, для тебя, Па-Рамзес, который сам когда-то строил гробницы для царей и вельмож.

Старшая дочь царя наклонилась, что-то шепча ему на ухо. Царь нахмурился еще грознее. Возможно, она посоветовала ему ничего не отвечать: Нофрет видела, как сжались его челюсти. Женщина тоже заметила это и выпрямилась. Выражение ее лица ясно говорило: «Поступай как знаешь».

Царь начал свою речь отрывисто, хрипловатым голосом пожилого человека, громче, чем Моше, но не так четко;

— Да, я знаю тебя Ты, должно быть, и есть тот пророк из Синая, что передает свои видения тамошним племенам. Ты принес мне свое пророчество? Это твой дар мне?

— Может быть, — ответил Моше. — Но наш бог предпочитает говорить, а не показывать картинки. Он внял желаниям тех, кто поклоняется ему и требует, чтобы ты дал моему народу свободу пойти в пустыню, устроить в его честь праздник и принести ему жертвы.

— Что? Твой бог приказывает мне? А кто он такой, чтобы навязывать свою волю великому Дому Египта?

— Мой бог велит тебе отпустить их, чтобы они могли служить ему. Они должны провести три дня в пустыне, чтобы почтить его молитвами и жертвоприношениями, или он поразит твой народ мором.

Царь презрительно фыркнул, чуть не уронив с головы две короны.

— Вот еще! Кто мне этот бог, чтобы я прекратил строительство в моем городе, оставил без работы надзирателей и дал рабам возможность бродить, где им заблагорассудится? Или он полагает, что я совсем дурак и поверю, что хоть один из них вернется назад после окончания празднества? Они исчезнут в пустыне: мужчины, женщины, все до последнего младенца, и мой город останется недостроенным.

Моше выдержал взрыв царского гнева с замечательной невозмутимостью, дождался, когда царь успокоится, и сказал:

— Мой бог гораздо могущественней, чем ты способен вообразить. Ты собираешься противоречить ему? Разве тебе не страшно?

— Я не боюсь ничего, что является из пустыни, — отрезал царь.

Моше медленно кивнул.

— У тебя есть свои боги. Ты думаешь, что они защитят тебя. Но мой бог сильней их.

— Он наверняка так силен, что сведет тебя с ума прямо на моих глазах.

Моше улыбнулся. Его улыбка была приятной, но без всякой мягкости. Он повел рукой. Агарон сразу же вышел вперед. Моше подал ему посох. Казалось, что змеиная головка зашевелилась, капюшон ее начал раздуваться. Теперь она уже не сверкала так ярко, бронза потемнела. Ее форма и изгибы казались зеркальным отражением змеи-урея на царской короне.

Агарон бросил посох к ногам царя. Он должен был застучать, но упал мягко, словно был живым, а не вещью из дерева и бронзы. Лежа на каменном полу, он, казалось, начал извиваться.

Двор замер. Раздались крики, и не только женские. Царь отстранился, насколько позволяла спинка трона.

Громкий голос прозвучал из толпы приближенных, стоявших возле царя. Это был молодой человек в полотняной одежде с эмблемой Амона, отличавшей жреца высокого ранга. Он весьма насмешливо произнес:

— Неужели твой бог так ничтожен, пророк? Этот фокус стар, как сам Египет. Смотри, мы тоже так умеем.

Все жрецы, стоявшие в передних рядах, вышли и бросили свои посохи. Многие из них смеялись. Посохи, падая, извивались, даже, казалось, шипели.

Фокус… Прихотливо соединенные кусочки дерева, искусно выкованная бронзовая головка, одна из многих хитростей жрецов…

Моше улыбнулся. Агарон произнес, обращаясь явно не к человеческому существу:

— Иди, питайся.

Посох Моше изогнулся, будто живой, и бросился, как бросается змея: туда, туда, сюда, Он пожрал посохи жрецов один за другим, проглотив их целиком, и, покончив с последним, упал на пол, словно умер: стал твердым и цельным, из одного куска простого дерева и из бронзы. И вокруг больше не было ни единого посоха, хотя жрецы шарили везде с возрастающей тревогой.