Обрученные судьбой (СИ)

Ах, какой он пригожий да статный! Выше даже ее брата единоутробного Василя, а ведь тот славен в семье Калитиных своим ростом! Ксения вспоминала пригожего шляхтича и коротко вздыхала, чувствуя, как кружит голову дивный аромат цветущего майского сада. Только об одном ей думалось в тот день — увидеть бы того ляшского рыцаря хоть раз еще!

Домашние обратили внимание на необычно тихую Ксению, от которой не отбиться было бы ранее от всех подробностей по прибытию царской невесты. Ведь Калитины были подле монастыря, в деталях видели молодую полячку и ее окружение. Старый боярин Никита Василич Калитин качал головой недовольно, рассказывая, как та приказала у самых ворот монастыря своим музыкантам играть польскую песню, а ляхи тут же подхватили ее и запели во все глотки.

— Негоже им свои ляшские песни в русском монастыре горланить, — говорил он за вечерней трапезой, с наслаждением запуская пальцы в блюдо с тонко нарезанной квашенной капустой. — Да еще так вести себя, будто ляхи тут хозяева, а не мы, москвитяне! Еще ж и к обедне не пробили, а многие из них под хмелем ходили, это ж видано? Ох, чую, отольется нам еще эта свадебка!

Средний брат Ксении, Василий Никитич, состоявший одним из воевод полка правой руки войска Московского, качал головой, соглашаясь с отцом, а вот младшенький, Михаил, только крутился на скамье возбужденно, пересказывая Ксении, сидевшей подле, какие празднества состоятся в Москве по случаю свадьбы царя Дмитрия и невесты его польской.

— Геть! — осадил его отец, когда тот, взмахнув рукой, едва не выбил из рук стольного слуги блюдо с отварной рыбой. — Ишь, засуетился! Твое бы рвение да на дело!

— Да и я бы не прочь сам, — откликнулся недовольно Михаил, памятуя о том, как просился в войско брата, хотя бы простым ратником, бить под Тулой тогда еще самозванца, а ныне помазанника на трон царский, но боярин Калитин не дал тогда своего позволения. Не зарубцевалась еще рана от потери старшего сына, Юрия, под Кромами, где воевода пал достойной воина русского смертию.

— Не пустил меня, батюшка, к брату главу мою славою покрыть, — буркнул тихо Михаил, выковыривая пальцами кости из рыбной тушки судака, поданного к трапезе. — И как теперь? Когда еще рать из Москвы выйдет?

— Ох, ты дурня! — воскликнул Калитин, подавая знак среднему сыну отвесить нахальнику подзатыльник, что тот тут же и сделал. — Не дай Бог еще сечей нам! Пусть хоть эта година в покое и мире пройдет. Ныне неясно совсем, куда Димитрия, царя нашего, дай Бог ему здравия крепкого, понесет, в какую сторону. В шведскую ли, аль в турецкую.

В конце трапезы боярин Калитин пригладил свою широкую бороду, стряхивая хлебные крошки, а потом вдруг обратился к дочери, сидевшей, как мышка, подле младшего брата на скамье и почти ничего не вкусившей со стола, как заметил Никита Василич.

— Ты что это, моя краса? Не заболела, часом? — та вздрогнула и взглянула на отца, бледная и растерянная. Калитин тут же заподозрил худое, а он всегда доверял своей интуиции, которая до сих пор не подводила его, позволяя оставаться в Москве на хорошем счету и при царе Иване, и при Борисе, и при новом царе Димитрии. — Ты сотворила опять проказу, Ксеня? Не отводи очей в сторону, коль отец с тобой речь ведет, не отводи. Али обиду держишь, что не позволили на кортеж из ворот поглядеть? Но ты же знаешь, не пристало боярской дочери гляделки пялить на непотребство это. Я чуял, что так и будет, оттого и запретил тебе. Что, Ксеня? Не томи! — но дочь его только головой покачала, мол, нет вины за мной, батюшка, и боярин загнал свои предчувствия в самый дальний уголок своей души. А быть может, то и не предчувствия вовсе, а просто недовольство перед предстоящим визитом родича с пограничных земель?

— Ты вот что, Ксеня, к трапезе более не сходи. Отныне в светлице своей вкушать будешь. Нет, не смотри на меня так. Это не кара тебе проступки, не дай Боже! Гость у нас будет столоваться с завтрева. Родич по линии бабки вашей, дети, Акулины Прокофьевны, упокой Господи ее душу, — перекрестился Калитин, а вслед ним и дети его, что притихли и слушали речь отца.

— Часом, не с пограничных земель, что с литвинскими землями усобину ведет? — спросил Василь Никитич, хмурясь. — Вот уж дал Господь родственничка!

— Цыц! Родичей не выбирают, а коли и дали, то надобно уважить, — отозвался Никита Василич. Он подал знак родным, что те могут покинуть трапезную, и младшие дети тотчас вышли из-за стола, попрощались с батюшкой, пожелав тому покойного сна, удалились в свои половины.

— Будь я хозяином дома, где он ночлега просил, все едино — отказал бы! — горячился Василь Никитич. — Вора под кровом привечать — быть обворованному, помяни мое слово.

— Я тебе ужо уши-то оборву, супротив отца речи вести! И не взгляну, что во главе полка ходишь да борода густая, — погрозился Калитин, и его сын тут же опустил глаза долу, потому как знал, что отец в гневе не посмотрит на возраст и отходит поясом узорчатым али сапогом. — То сокровище, что он сторожит, аки волк добычу, я ему не отдам. Разговор об том был и закончен на века! А вот на постой пустить долг наш священный. Ибо родич родича должен держаться. Особенно в такую тяжкую годину.

— Да вот только такой родич сам же нож в спину и вонзит, коли будет возможность, — не смог сдержаться Василь Никитич, и боярин вдруг подскочил на месте, ударил кулаком об стол с размаху.

— Ах, ты собака нечтивая! Совсем от рук отбились! Отца ни во что не ставите! Один прекословит, другой! Я ж вас…! — накричавшись, боярин отошел к концу, стал гладить бороду, обдумывая слова сына и собственные мысли на счет родича. А потом повернулся к сыну и сказал. — Готовься, Василько, к отъезду. Пусть Агафья твоя скарб собирает. Чую, скоро Москва опять загудит, уезжать надо. В родную вотчину поедем всем семейством, оттуда глядеть будем на то, как дело тут у царя пойдет. Первыми Ксеню и Агафью твою с детьми отправим. Да и Наталке, невестушке моей, не так тоскливо будет в деревне одной. Уж сколько времени, горемычная, одна там! С того дня, как…

Он хотел сказать: «… как привезли весть о гибели Юрия», но не смог, будто до сих пор отрицал гибель старшего сына. Проклятые ляхи! Сгубили его первенца! Столько месяцев прошло, а рана так и не затянулась на сердце боярина, все кровоточила. Кто знает — быть может, уступи тогда он такой неожиданной просьбе старшего сына пойти служить Господу нашему, и жив остался бы. Но нет, тряхнул седой головой боярин, негоже боярскому сыну в попах ходить. Негоже!

— Вот и зайцев двоих убьем — и сами спасемся от напастей, и Ксеню с глаз уберем чужих, в вотчину отправим.

Но назавтра Василь прислал в дом отца весть, что царь Димитрий назначил на середину месяца военные игры, и потому воевода никак уехать из войска не может. Боярин покачал головой, но отъезд отложил — отпускать женщин в самостоятельный путь было боязно по нынешним временам, а Михаила он пока не желал отправлять на такое серьезное дело одного. Сам же уехать не мог — не отпускали дела Думские, да будь они кляты. Пришлось в очередной раз призвать к себе дочь и напомнить, чтоб из терема и носа не показывала, а в церковь ходила через «черную» калитку.

— Будь радой моей, послушницей будь, прелестница ты моя, — гладил волосы дочери боярин, крепко прижимая ее к себе. Он знал, что только его самолюбие виновато в том, что дочь в ее годы еще не замужем и даже не сговорена, но не мог найти в себе сил расстаться с нею, отдать ее в другой род. Вот когда он найдет того зятя, что пылинки будет сдувать с его сокровища да на руках ее носить, тогда и вручит ему руку солнышка своего, не раньше!

А Ксения сама и рада была, что пока не обещана никому, да не жена она ничья. Разве могла бы она тогда так часто думать о том ляхе, что ехал в кортеже царской невесты? Разве не грех бы тогда был? Но она никому не поведала о той грусти, что поселилась змеей жалящей у нее в груди, умолчала, скрыла от отца, которому всегда все рассказывала по обязанности, от Михаила, от которого у нее никогда не было тайн.