Дворцовые тайны. Соперница королевы

Роберт молчал. Он сдался и ушел? Вернется ли он? Я легла на кровать, но сон не шел.

Потом я услышала скрежет металла о металл, голоса каких-то мужчин у моей двери. Возгласы. Крики. Опять звон металла. А потом раздался страшный удар, и тяжелая дубовая дверь слетела с петель. В спальню вбежал Роберт. Я завизжала.

В мгновение ока мой муж оказался рядом с кроватью. Я укрылась шелковой периной, но он схватил меня за плечи, повернул к себе, приблизил к моему лицу свое лицо. Почему он хмурится? Он обеспокоен? В отчаянии? Ненависть застилает ему глаза? Я не знала…

В те мгновения он не был моим мужем. Он был мужчиной во власти сильной и всепоглощающей страсти. Тем, кто только что распорядился снести дверь с петель. А сейчас он удерживал меня с такой силой, что я враз лишилась всей своей воли к сопротивлению.

Я не могла дышать. Я боролась под его тяжестью, но понимала, что это бесполезно. Он был слишком силен для меня, слишком велико было его желание, его чувственность… То, что разбудило когда-то мою страсть и не давало ей потухнуть. И даже теперь, когда я была вне себя от страха, будило мое вожделение.

— Летти, — говорил он, — я не позволю тебе страдать из-за того, что ты думаешь обо мне плохо. Я люблю тебя. Я — твой верный и преданный муж, сегодня и всегда. Ты должна мне верить.

И он склонился надо мной и поцеловал меня таким поцелуем, в котором не было вкуса предательства. Поцелуем, который растянулся на всю долгую ночь, напоенную любовью.

Да, наша любовь выстояла и выжила, но — увы! — надежда наша погибла.

Маленький Денби скончался на следующую ночь в темный час перед самым рассветом, когда свечи оплыли, а птицы начали сонно пересвистываться в кронах деревьев под окном его спальни. Я сжимала руку сына и почувствовала, как она безвольно и безжизненно выскользнула из моих пальцев.

— Вот и конец дому Дадли, — тихо промолвил Роберт. Мы посмотрели друг на друга и больше ничего не сказали.

У меня были мои дети, у Роберта — его побочный сын. Но наш мальчик, желанный и долгожданный, призванный сохранить имя Дадли в веках, передать его следующему поколению, тот, который, по мысли Роберта, должен был жениться на девушке королевской крови, покинул нас навсегда.

Юный барон Денби был похоронен в своих доспехах и упокоился под тяжелой надгробной плитой. Могильный камень имел самую простую надпись: там говорилось об отпрыске благородной семьи, надежде своих родителей, которой не суждено было сбыться, ибо он угас на четвертом году жизни…

Больше я родить Роберту детей не могла. Даже если бы позволила природа (а она не позволяла), у меня уже не было сил на очередные трудные роды. Муки деторождения для меня канули в прошлое, а в настоящем ожидал лишь скорбный труд печали по маленькой ушедшей тени, по всей нашей прежней жизни.

Глава 37

В самый разгар лета я сидела в саду среди роз, полностью погрузившись в свои мысли, и чувствовала себя страшно одинокой. Меня не развлекали даже перемены в поместье, хотя надзиравший за перестройкой наш новый конюший — молодой и красивый Крис Блаунт — придумал сделать в саду солнечные часы, чтобы меня порадовать и развлечь.

В тот день юный Крис принес мне фиалки, я улыбнулась и поблагодарила его, но как-то вскользь, рассеянно. На душе лежал камень, я словно бы отгородилась от окружающего меня мира, который жил сам по себе. Плиты двора напитались жарой, ящерицы то бойко шныряли по старым каменным стенам, то замирали, купаясь в лучах солнца и полузакрыв глаза, то скрывались в щели. Даже рыбы в пруду и те прятались от жары под широкими листьями кувшинок. Одна я, неподвижная и молчаливая, не искала тени. Я не сошла со своего места и тогда, когда небо подернулось тучами и пошел дождь, наполняя звонкими каплями каменную купальню для птиц. Тут появилась мистрис Клинкерт, принялась, цокая языком, упрекать меня за то, что я столь неосмотрительно позволила дождю испортить мое платье, а солнцу — цвет моего лица, и увела меня в дом.

Я слушала ее упреки вполуха: меня больше не заботило то, как я выгляжу. Мои рыжевато-каштановые волосы, когда-то пышные и блестящие, теперь потускнели, а розовая кожа, которая до последнего времени поражала всех гладкостью, потеряла свой блеск, покрылась первыми тоненькими морщинками. Доктор Джулио взялся поить меня настоем зверобоя, как лучшим средством от меланхолии и бессонницы (в ту пору я спала отвратительно), но это снадобье оказалось бесполезным, и я вскоре прекратила принимать его. Кроме того, каждый раз принимая лекарство из рук доктора Джулио, я внутренне содрогалась. Слишком много и часто говорилось в свое время при дворе о нем и о тех темных целях, которым служат его знания.

С час я сидела в холле неподвижно, слушая мерный шум дождя, безразличная ко всему. Потом пошла спать и забылась тяжелым сном, в котором меня преследовало ощущение безвозвратной потери. Мне показалось, что ушла какая-то очень важная часть меня, что я теперь — «тело без души». Я когда-то прочла эти слова в одной умной книге и запомнила на всю жизнь.

Впрочем, мелкие домашние дела на время позволяли мне хоть как-то стряхнуть с себя апатию. Нужно было помочь нищим, приходившим к воротам поместья — истощенным, потерявшим последнюю надежду. Они просили хлеба, и я по обычаю пускала их в дом, сажала за стол со слугами, а затем отправляла в дорогу, снабдив корзинами с едой. Моим попечениям был вверен и старый сокольничий из Хемптон-Корта — одного из королевских дворцов, — он жил в одном из наших коттеджей. Кожа старика была тонкой как бумага, голос скрипел и дрожал, он был болен и нуждался в лекарствах. Следовало также вникнуть в юридические тонкости, связанные с будущим браком Пенелопы, и в голове моей всплывали такие слова, как «приданое», «наследство», «вдовья доля» и прочее.

И еще был мой сын — мой юный Роб — рослый, темноглазый красавец, мое дитя Вечерней Звезды. Моя поддержка и опора в тяжкие дни после смерти малыша Денби. Робу исполнилось восемнадцать, он учился в Кембридже и делал успехи, был еще холост и полон амбиций, как когда-то его отчим. Трудно было поверить в то, что этот талантливый, блестящий юноша — сын скучного Уолтера с его инвентарными ведомостями и сундуками. Роб легко очаровывал и располагал к себе всех вокруг, но, оказавшись дома, всегда находил время для меня: старался составить мне компанию, приносил шаль или книгу (хотя я не могла заставить себя даже читать), следил, чтобы слуги поднесли мне предписанные лекарями напитки и настойки, пытался вовлечь меня в разговор, чтобы я пересилила мучившую меня тоску.

Роб собирался отправиться ко двору, поступить на службу королеве и сделать себе имя. Он был полон честолюбивых замыслов и с удовольствием делился ими со мной. Однако Елизавета так сильно ненавидела меня, что не торопилась приблизить Роба к себе. Он же выказал несвойственные юности терпение и мудрость, рассудив, что чем сильнее испанская угроза, тем больше вероятность того, что королеве вскоре понадобятся его услуги.

Что до моего мужа, то он сознательно боролся с постигшим его горем в одиночку. Он уходил на дальние прогулки, несмотря на больную ногу, сопровождаемый лишь любимой гончей по кличке Мальчик. У Роберта и лицо вытянулось так, что стало напоминать грустную длинную морду гончей. Боли в ноге сильно испортили его характер, и теперь он разговаривал сварливым тоном. Иногда я целыми днями не видела его, а когда мы встречались, то он все чаще заговаривал о том, что ему пора попроситься в отставку с королевской службы.

— С меня хватит, Летти! В моем возрасте и с моими болезнями следует уйти на покой! — заявил он мне как-то утром, когда его пользовал очень дорогой и модный костоправ — месье Эзар из Парижа.

Роберт сидел, откинувшись на скамье, нога его была высоко задрана на подушки, а вздувшаяся покрасневшая стопа оголена. Лекарь наносил на скрюченные от подагры пальцы какую-то не слишком приятно пахнущую мазь.