Серебряная рука

— Сегодня немного потерпим, — успокаивают они друг друга, но завтра все будет кончено.

Однако с наступлением темноты в игру вступают женщины Алжира. Всю ночь напролет они то кричат пронзительными, хриплыми голосами со стен, террас и крыш домов, то поют свои заунывные песни. Потом делают короткую паузу, и все начинается снова: крики, плач, пение, молитвы. Когда наступает тишина, солдаты и гребцы, несмотря на неудобства и ужасную жару, пытаются хоть немного поспать, но женщины возобновляют вой и крики. И так продолжается до самого рассвета, когда солдаты императора поднимаются еще более усталыми и разбитыми.

Рассвет застает Анну и Хасана спящими в объятиях друг друга. Анна просыпается первой и остается лежать неподвижно, с ощущением полного счастья. Память после короткого отдыха вновь возвращает ее в мир любви.

Голоса женщин, не дающие спать осаждающим, достигают дворцовых покоев, но, приглушенные многочисленными стенами, коврами, занавесями, кажутся отголосками какого-то религиозного праздника.

Прошедшая ночь была полна нежности, хотя Анна понимала, что Хасана тревожит судьба города.

За те несколько дней, что они прожили вместе, Анна еще не научилась читать по лицу Хасана и не уверена, что сможет когда-нибудь научиться угадывать все его мысли. Да и не хочет, потому что каждый имеет право на свою тайну. Зато она ясно читает на лице Хасана, что он ее любит.

Если бы она была уверена в его любви несколько лет тому назад, когда за нее прислали выкуп, то нашла бы где спрятаться, только бы не уезжать из Алжира. А если бы ее даже схватили и уволокли силой, словно мешок, она, уже живя в Риме, нашла бы много способов вернуться назад. Но Анна не была уверена в его любви и много раз спрашивала себя, что стала бы делать, обнаружив, что раздражает его, или что она ему в тягость или, еще хуже, — заставляет страдать.

Теперь между ними нет никаких недоразумений, нет боязни невысказанных чувств, нет ложной стыдливости и запретных желаний.

Анна всегда знала, что их любовь будет необычной. Однако эта необычность, даже предрешенная заранее, ее не пугала. Любовь всегда необычна. К тому же обыкновенные отношения не всегда самые лучшие. Анна с волнением вспоминает совместные открытия бесконечных возможностей любви, которые дарят им их тела. Никаких недоразумений, упреков, сожалений, только неизбывная радость оттого, что они доставляют друг другу блаженство. Их фантазия неутомима, и нежная любовная игра никогда не вызывает у них чувства усталости или пресыщения.

Но ощущение полного и глубокого счастья порождает и угрызения совести, так как соседствует с тревогой за судьбу осажденного города, положение которого кажется безнадежным.

Проснувшись, Хасан обнимает Анну и спешит в Совет, на крепостные стены, укрепления, обходит город и снова возвращается во дворец, чтобы подняться на смотровую башню, где его друзья, сменяя друг друга, постоянно наблюдают за состоянием неба и ветра.

— Жара усиливается, — говорит Ахмед Фузули.

— Хорошо. Будем надеяться, что она станет еще сильнее.

— Осман, ты счастлив? — спрашивает Анна у своего старого друга, который, напевая, режет на кусочки нугу, приготовленную из винных ягод в той же комнате, где он готовит свои настойки.

— Все мои дети возвращаются домой. Конечно, я счастлив. Посмотри на эту деревянную скульптуру: она появилась ночью на городской стене…

— Да это же из тех забавных головок, что режет Пинар!

Где он?

— Наверно, на борту одного из этих кораблей. Я готовлю нугу для него. Скоро он появится.

Однако вместо Пинара после обмена взаимными посланиями появился посол от императора, переодетый турком.

Просьба о строго секретной аудиенции с глазу на глаз была удовлетворена Хасаном, что, однако, не исключало присутствия старого слуги. Он должен был обеспечить соответствующий прием, предусматривающий прохладительные напитки, фрукты и по крайней мере одно опахало, совершенно необходимое при таком изнурительном зное.

Сонливость Османа Якуба мгновенно улетучивается, как только он понимает, о чем идет речь, и слышит высокомерные и вместе с тем льстивые рассуждения императорского посланника.

«Ах ты дерзкий лжетурок! — думает Осман, лениво помахивая своим опахалом. — Да как ты смеешь предлагать подобные мерзости моему сыну и господину!»

Однако, подавив праведный гнев, Осман с ужасом замечает, что Хасан благосклонно внимает тайному послу императора, когда тот говорит о компенсации, охранной грамоте, должностях и титулах, которые Хасан может получить при дворе, и, что еще хуже, намекает на передачу ключей от города. В ответ на эти оскорбительные предложения, сделанные ему послом от имени императора, Хасан, вместо того чтобы вышвырнуть его вон, отвечает, что такая быстрая сдача невозможна.

Осман широко открывает глаза, чтобы как можно лучше рассмотреть своего агу, и слушает его в полном смятении, от которого у него перехватывает дыхание и опускается рука с опахалом.

«Неужели его околдовали? Да, они опоили его волшебным зельем прямо у меня под носом, а я не знаю противоядия от предательства!»

Решительным и властным голосом Хасан-ага повторяет, что слишком рискованно открывать ворота так поспешно. Ведь Карл Габсбургский хочет получить драгоценную жемчужину, а не кучу ненужных развалин.

— Офицеры императора поклялись не допустить грабежа и разрушений.

— Может быть, вы не представляете себе мстительности Хайраддина и военной мощи Великого Султана. При малейшем подозрении о добровольной сдаче последует молниеносный ответный удар со стороны турок.

Нет. Не надо никакой спешки. Император заинтересован в том, чтобы сдача Алжира выглядела как следствие осады.

— Продемонстрируйте свою силу. Высаживайтесь на берег. Согласно договору о военной помощи, в Алжире на постое восемьсот янычар. Их мало, чтобы защитить город, но более чем достаточно, чтобы сообщать в Истанбул обо всем, что происходит в городе. Горе, если они расскажут, что город был сдан сразу же, после первого предложения. Но если они сообщат Великому Султану, что собственными глазами видели здесь самую страшную осаду в своей жизни, то отобьют у него охоту начинать военную кампанию по возвращению Алжира в состав Оттоманской империи.

Кроме того, есть опасность со стороны моря. Осеннее море очень коварно и может причинить большой вред кораблям. Поэтому лучше, чтобы весь флот вошел в бухту и корабли встали на рейд как можно ближе друг к другу, что облегчит высадку и предохранит их на случай бури.

— Вставайте на рейд как можно плотнее и сходите на берег, чтобы размять ноги.

«Что я слышу, — думает Осман Якуб, — он говорит как их союзник»! — И молит Бога, чтобы его уши заросли крапивой, только бы не слышать этих слов, причиняющих ему страшную боль.

— Правильно ли я понял? — спрашивает посланец императора. — Высадка наших солдат на берег является условием сдачи города?

Хасан отвечает, что его предусмотрительность должна понравиться Карлу Габсбургскому, так как служит лишним доказательством, что он играет по-честному.

— Выгружайте все на берег.

— И пушки?

— Все. Солдат, лошадей, пушки, порох.

— Но зачем столько ненужных усилий, если осады не будет?

С такой же рассеянной и отсутствующей улыбкой, как раньше, Хасан отвечает, что так будет легче склонить к сдаче жителей города, в том числе недоверчивых, воинственных и упрямых, если они собственными глазами увидят внушающие страх боевые орудия. А кроме того, после вручения верительных грамот и подписания договора о новом сотрудничестве он сможет быстрее прислать продовольствие и пресную воду для армии императора, ставшего союзником города, если заручится согласием его жителей.

— Алжир — мирный город. Мы готовились в нем жить, а не воевать. Поэтому у нас нет такого количества солдат, чтобы оказать вам достойное сопротивление. Но зато у нас есть запасы продовольствия. И мы не дадим вам умереть с голоду, если вы станете нашими союзниками. Передайте это императору. Вы даже можете не разгружать ваши собственные съестные припасы. Оставьте на борту также и палатки, ведь вам не нужно разбивать лагерь. Жаль, они, наверно, красиво смотрелись бы… Я с удовольствием буду наблюдать за высадкой вашей армии, полюбуюсь пушками, кавалерией. У вас очень красивые доспехи. Представляю, как они будут сверкать на солнце и радовать глаз.