Серебряный лебедь

В Большой Зале, находящейся справа от него, было совершенно спокойно, но все же он осторожно перешел в одну из галерей и посмотрел вниз. Там ничего не происходило, только лунный свет играл на витражах. И лишь тогда он впервые подумал, что этот ужасный крик могла издать Мелиор Мэри.

Но такого не могло быть. В течение трех лет, с тех пор как Джон вернул ее домой и восстановил все отцовские права, Мелиор Мэри была примером хорошего поведения. Она никогда не разговаривала невежливо, хотя, в сущности, вообще была неразговорчива. Девочка делала уроки, ела, никогда не упоминала о матери — в общем, никому не доставляла хлопот. Но теперь, когда в странном лунном свете он подумал о ней, в нем впервые заговорила совесть. Не была ли она слишком послушной? Не была ли эта покладистость прикрытием чего-то еще? Дочери уже почти двенадцать, и скоро она перейдет в более зрелый возраст. Джон вышел из галереи и направился в спальню Мелиор Мэри, которая когда-то принадлежала Кэтрин, одной из дочерей сэра Ричарда, основателя поместья Саттон. В Длинной Галерее рядом с портретом мужа Кэтрин сэра Джона Роджерса висел ее портрет — дама с круглыми голубыми глазами и золотистыми волосами. У сэра Джона Роджерса было темное капризное лицо, а в ухе сверкала бриллиантовая серьга. Их праправнучка Елизавета вышла замуж за Чарльза Стюарта, шестого герцога из Леннокса и третьего герцога из Ричмонда, и таким образом вошла в сословие пэров. Джону очень хотелось думать, что хотя бы часть его семьи не запятнана — он не мог отвести от себя тень, которую наложил на них его дед, владелец гостиницы. Но у него уже не было времени размышлять об этом, потому что он дошел до комнаты Мелиор Мэри и тихо открыл дверь.

Горела свеча, и занавеси, укрывавшие кровать, были откинуты, но Джон не мог понять, под одеялом ли его дочь или там просто лежала подушка. Он поспешил к кровати, но услышал ее шепот из угла комнаты:

— Не подходите ближе! Там что-то стучит.

Его охватил ужас. В тоне дочери была какая-то угроза, испугавшая его больше, чем сами слова. Он обернулся и увидел, что девочка сидит в углу, съежившись, подтянув колени к подбородку и широко раскрыв глаза.

— Мелиор Мэри, в чем дело? — спросил он. Его голос слишком громко прозвучал в спящем доме.

— Кто-то стучит по моей кровати.

— Кто стучит? Кто здесь был?

— Никого. Я зажгла свечу, но стук не прекратился. Здесь находится то, чего мы не можем видеть.

Джон хотел сказать ей, что это глупо и что давно пора вырасти из детских страхов, но, посмотрев на испуганное лицо дочери, сказал совсем другое:

— Наверное, кто-нибудь из слуг пошутил.

Она с недоверием посмотрела на него.

— Пойдем поищем, Мелиор Мэри, — предложил он. — Я выдерну им ноги из спины, если найду.

Но, когда они обыскали каждый угол, стало ясно, что в комнате никого нет.

— Ушли, — успокаивал Джон, — выскользнули в дверь, когда я вошел. Ложись, дитя мое.

Он обнял дочь, собираясь отнести ее в постель, и почувствовал, что она дрожит.

— Не хочу. Можно я буду спать со своей гувернанткой?

— Нет, Мелиор Мэри. Здесь никого нет, ты же сама видела.

Но это происшествие потрясло его больше, чем он предполагал, и, прежде чем идти спать, Джон решил еще раз осмотреть Длинную Галерею. Свет из окон казался похожим на пламя. При королеве Елизавете пожар уничтожил огромную башню Гейт-Хауса, почти все его крыло и часть галереи, связанной с ними, и суеверные слуги утверждали, что чувствовали запах гари и слышали звуки бушующего пламени, а в ту ночь даже упрямый Джон вынужден был признать, что эта часть дома освещена ярким светом. И все-таки он направился туда, где когда-то был проход, теперь закрытый в целях безопасности. Второй раз за ночь все в нем сжалось от ужаса. Откуда-то из-за заграждения — Джон не понял откуда — отчетливо послышались рыдания. Кто-то изливал свои страдания в разрушенной галерее, и он, понимая, что соприкоснулся с потусторонним миром, резко развернулся и поспешил к себе в спальню, для своей же безопасности не оборачиваясь.

Елизавета провела невозможные три года с тех пор, как у нее забрали Мелиор Мэри. Она упрашивала всех своих друзей, имеющих хоть малейшее влияние в обществе, поговорить с Джоном и убедить его вернуть ей дочь, а Поуп так ревностно делал то же самое, что его репутация была совершенно загублена, и католическая церковь обвинила его в похищении жены Джона Уэстона. Последний удар им обоим нанесла миссис Нельсон, которая считала своим долгом навестить всех, кто имел отношение к этому делу, особенно Елизавету.

— Дорогая моя, я не могу не сказать вам… — начала она, усаживаясь на стул и растягивая губы в тонкую улыбку, которую при подобных обстоятельствах считала необходимой.

— О чем? — невинно спросила Елизавета.

— Мне так вас жаль, дорогая, — ответила миссис Нельсон, меняя тактику.

— Вы виделись с Джоном?

— Да, вы не ошиблись.

Она устремила на Елизавету свои колючие карие глаза, и подбородок, уже подпорченный возрастом, сморщился от удовольствия.

— Вы, несомненно, понимаете, моя дорогая Елизавета, что пожертвовали своей жизнью ради беспутного донжуана, жестокого сердцееда, для которого человеческая душа — ничто.

Елизавета непонимающе посмотрела на нее:

— Вы говорите о Джоне?

Миссис Нельсон безмятежно улыбнулась.

— Нет, я говорю об этом негодяе Александре Поупе.

В юности Дженни Нельсон была очень хорошенькой белокурой стройной девушкой, но двуличность, склонность высказывать совершенно противоположные мнения и бросать преувеличенные обвинения за спиной ничего не подозревающих друзей не украсили ее. Светлые волосы стали редкими, тело — толстым, нос заострился, а взгляд потяжелел. Тем не менее она была о себе высокого мнения и, будучи вдовой, считала себя прекрасной партией для любого мужчины. Но неиссякаемая ревность к представительницам своего же пола, особенно к тем, кто был умнее и красивее ее, не иссякла с годами. Поэтому кредо миссис Нельсон было обесчестить, испортить, привести к разрыву, и ее жертвами становились в основном те, кто мог помешать ей завести любовника.

Итак, сейчас она занялась Елизаветой, потому что ведь Поуп был ее, Дженни, любимцем. Миниатюрный поэт однажды одобрительно отозвался о ее поэтических исканиях и даже улыбнулся с видом знатока, или, во всяком случае, ей так показалось. Какое значение имела его фигура? Дженни Нельсон в глубине души была распутницей и не запрещала себе мечтать о потенциальных возможностях мужчины, попавшего в ее сети. И она убедила себя, что Поуп, оказавшись в них, не обманет ее ожиданий.

— Что вы имеете в виду? — спросила Елизавета.

Вошла Клоппер с серебряным чайным сервизом в руках, поэтому миссис Нельсон успела собраться с мыслями.

— Поуп гадко использовал вас, — ответила она, когда за прислугой закрылась дверь. — Он ужасный негодяй, даже страшно перечислять его жертвы. Обе сестры Блаунт, Бетти Мэриот, Петси и еще кто-то. И, кроме того, говорят, что он сходит с ума от любви к Арабелле Фериор и… — она сделала паузу. — И, конечно, ко мне.

— К вам? — переспросила Елизавета.

— Да, ко мне. Он намекал о своих намерениях, пока не появились вы. А думать, что вы пожертвовали своей бедной дочкой ради этого монстра…

— Понятно, — очень спокойно произнесла Елизавета. — Вы хотите сказать, что он находится со всеми этими леди в близких отношениях?

— О, прошу вас!

— Почему я должна стесняться прямых слов, миссис Нельсон? Вы же не стесняетесь.

— В таком случае я подтверждаю вашу догадку.

— А вас он обесчестил в обмен на обещание жениться?

Миссис Нельсон опустила глаза под прямым взглядом Елизаветы.

— Конечно, я не позволила ему добиться своего, даже несмотря на его сладкие речи. — Она снова смело посмотрела на Елизавету. — Но не у всех же такой сильный характер, как у меня.

Елизавета улыбнулась.

— Ну надо же, миссис Нельсон! Удивительно, как Поуп находит время написать хоть строчку, если он так занят развратом! Но я рада за вас — честь вдовствующей женщины не пострадала.