Царское гадание

Нечаев встал и подошел к ней.

— Скажи ты мне на милость, — начал он таким резким и дерзким тоном, каким никогда еще не разговаривал с нею. — Долго ты еще намерена меня дурачить? Что ты, жалеешь меня, что ли, уж очень, что думаешь меня своим притворством хоть временно утешить? Или за дурака меня пошлого считаешь? Или, быть может, тебе… при новом твоем положении и впрямь нужен дурак муж, который грехи твои и все твои шашни покрывал бы своим именем, хотя и плебейским, да честным? Так на меня в этом отношении не рассчитывай! У меня совесть непродажная. Я, когда вздумаю жениться, так для себя жену возьму, а не для пополнения чужих гаремов.

Он замолчал и взволнованно зашагал по комнате. Асенкова долго и пристально смотрела ему вслед. Прошла минута тяжелого, упорного молчания.

— Ты кончил? — спросила наконец Варя, заговорив совершенно новым, серьезным, вдумчивым тоном. — Ты все договорил? Да?

— Да, все! — ответил Григорий Ильич.

— Ну так теперь ты меня выслушай, хорошенько, внимательно выслушай! Ничьей любовницей я еще не была и ничьей сделаться не собираюсь, а когда соберусь, так не спрошусь не только тебя, а и своей родной матери. Сама я в себе вольна и сама за себя отвечаю. Плохо ты меня узнал, если даже одну минуту мог подумать, что я собиралась за тебя замуж для того, чтобы твоим именем свои какие-то шашни прикрывать. На такую грязь душевную я не способна. Краснеть мне не перед кем и не за что. А захочу я дурно сделать, так сделаю открыто и ни перед кем скрываться не стану. Да и что за невидаль такая, если молоденькая артистка себе поклонника заведет? У всех есть поклонники, и никто за это ни позора, ни оскорблений не терпит. Не думай, что я была бы терпеливее и уступчивее других. Я знаю, на что ты намекаешь, поняла, в чем ты меня подозреваешь, и скажу тебе одно: глуп ты, Григорий Ильич, много глупее, нежели я о тебе думала. Неужели же ты полагаешь, что если бы я метила так высоко, как ты воображаешь, то хотя одну минуту нуждалась бы для этого в твоем позволении и твоей поддержке? В этой роли сами других поддерживают, а не к людям за поддержкой идут. Я в тебя верила и за твою честь свою душу отдала бы. Ты во мне усомнился, и я в тебя верить больше не могу. Ступай и забудь обо мне. Что бы я ни сделала, как бы я ни возвеличилась или ни унизилась — не твое это будет горе и не твоя забота. Я привыкла к уважению, без него мне и любви не надо. Ты вот про государя говоришь, а он, при всей своей власти безграничной, денег мне не дал и не предложил, а жалованье мне назначил за мою работу. Значит, верит он, что мне не даровые деньги нужны, а те, которые честным трудом наживаются. А он — царь. И видел он меня всего только в первый раз… Ступай, Григорий Ильич, прощай, Бог с тобою!.. Если теперь ты не понял меня, потом поймешь, а ты для меня с этой минуты не существуешь. Забудь обо мне, как я о тебе забуду. Чужие мы с тобою люди были, чужими и останемся!..

Асенкова молча подала своему бывшему жениху руку и проводила его спокойным взглядом.

Он вышел не обернувшись, и странно: ни ей, ни ему в эту минуту почти тяжело не было. Слишком наболело у него на душе, слишком тяжело на ее душу легло не заслуженное ничем оскорбление.

Ночь Асенкова провела тревожно и на другой день, к одиннадцати часам, была уже в квартире директора.

Гедеонов встретил ее не только любезно, но даже отчасти почтительно. Так он встречал только ведущих артистов, да и то тогда только, когда знал, что не он им нужен, а они ему.

Усадив хорошенькую дебютантку и поставив перед нею, несмотря на ранний час, приготовленную для нее большую коробку конфет, Гедеонов сказал ей, что государю угодно было поручить ему приискать для Асенковой и ее матери небольшую, но удобную квартирку и прилично обставить ее.

Асенкова покраснела. Ей пришли на память горькие слова, сказанные ей накануне рассерженным Нечаевым, и она, краснея и смущаясь, ответила, что на обстановку у нее денег нет и из жалованья выплачивать ей будет трудно, если ей придется из этого же источника платить за квартиру и жить вдвоем с матерью.

Гедеонов ласково улыбнулся и ответил, что все это уже не ее забота, что квартира найдена и к следующему дню будет готова и что она может сегодня же поехать к матери и перевезти ее к себе в училище или сказать ей, чтобы она на следующий день сама приехала на новоселье.

— Сегодня ты совершенно свободна и можешь поехать к матери, — сказал Гедеонов, — а завтра будешь занята хлопотами по переезду, и, кроме того, вечером тебе предстоит выезд.

Асенкова подняла на него удивленный взгляд.

— Да, выезд, — ответил Гедеонов. — Я хочу пригласить тебя поехать в маскарад. Ты никогда не была в маскараде?

— Я? Нет, никогда, — ответила молодая девушка голосом, полным удивления. — Когда же мне было?

— Ну вот и прекрасно! Так завтра поедем. Я сам отвезу тебя в карете.

Асенкова слушала его и не понимала. Ни о чем подобном она никогда не слыхала. Никто из всех трупп Императорского театра никогда еще не ездил с самим директором в маскарад. Даже его открытая любовь, знаменитая балерина Андреянова, и та с ним так смело по маскарадам не разъезжала. И вдруг она, маленькая выходная артистка Асенкова, которой и имени-то еще никто никогда не слыхал! Положительно, слова Гриши все сильнее и сильнее вставали в ее воображении.

Асенкова чувствовала, что у нее кружится голова, а между тем ни посоветоваться ей было не с кем, ни довериться было некому. Матери она верила безгранично, но это была простая женщина. Около театра она на своем веку вертелась немало, но ничего подобного тому, о чем Варе нужно было теперь посоветоваться, она, наверное, во всю долгую жизнь свою никогда не видела. Что могла она сказать ей, что посоветовать?

Асенкова, растерянная, встала, чтобы откланяться.

— Зайди сегодня вечером в театр, — сказал Гедеонов, прощаясь с нею и завертывая для нее красивую бонбоньерку, из которой она успела съесть две или три конфеты. — Пройди прямо ко мне, вели доложить; я заранее отдам приказ. До свидания!.. Я тебе тогда скажу, как и куда я за тобою заеду.

— Костюм надеть надо будет? — спросила молодая девушка, останавливаясь на пороге.

Директор рассмеялся.

— Нет! В маскарады Благородного собрания в костюмах не ездят. Это не театральные маскарады. Ты поедешь в черном платье и в домино.

Молодая девушка растерянно взглянула на него.

— У меня нет ни черного платья, ни домино!

— Да, это правда! Я об этом не подумал. Хорошо, что ты мне напомнила!.. Пройди к себе, я пришлю старшую портниху снять с тебя мерку. Завтра к утру все будет готово! — И Гедеонов, ласково потрепав юную артистку по щеке, проводил ее сам до передней.

Асенкова вышла как в чаду. Да, Гриша был прав. Начиналась какая-то новая, головокружительная жизнь, в которой ей, одинокой и непривычной, трудно было разобраться.

А на следующий вечер Асенкова под руку с Гедеоновым, одетым в щегольской фрак, вошла в зал Благородного собрания, залитый огнями. Александр Михайлович, подтянувшийся, с щегольским цилиндром на голове, смотрелся еще совсем молодцом, и понятно было, что среди его частых и разнообразных капризов полновластного паши, среди зеленой молодежи подведомственного ему театра ему случалось еще внушать легкие симпатии.

Асенкова шла как во сне. Никогда она не была в залах собрания, никогда не видала такого шумного и пестрого движения, не слышала этого писка поддельных голосов, этого шумного говора маскарадных интриг, не находилась среди этой горячей атмосферы лихорадочного шума и движения.

С хоров гремел дивный оркестр волшебника Штрауса, отца того «короля вальсов», который сводил с ума все последующие поколения. Посреди большого бокового зала, на высокой эстраде, обставленной зеленью и пальмами, в своих живописных костюмах пели и плясали цыгане.

Цыганки хоров старого, бывалого времени не щеголяли в заграничных бальных костюмах, выписанных из Парижа, которые так мало идут этим дочерям горячей степи. Цыгане появлялись на эстрадах в своих национальных костюмах и пели не романсы, а свои настоящие, родные жгучие песни. Это были настоящие кочевые цыгане, со всей оригинальной прелестью своего особенного быта, со всем пылом своей бурной страсти.