Жена солдата (ЛП)

В моей голове всплывает набережная: бомбардировка, стрельба, кровь. Сердце чуть не выпрыгивает из груди.

— Милли, немедленно иди в дом.

Она не двигается.

— Милли!

— Но мой мячик укатился за забор. А это мой лучший мяч, мамочка.

— Делай, что я сказала, — говорю ей я. — Иди в норку, что мы сделали под лестницей. Сию же минуту.

— Это немцы? Они убьют нас?

— Делай, как тебе велено, Милли.

Из коридора зову Бланш, но она, похоже, не слышит. Из ее спальни доносится музыка — она слушает «Щека к щеке» Ирвина Берлина. Мчусь к ней, вхожу без стука.

Бланш стоит в самом центре комнаты. Вздрагивает, она немного смущена. Я едва задумываюсь над тем, что она танцевала напротив своего зеркала, как и я в ее возрасте, оттачивая движения: воображала свое блестящее, благоухающее будущее и красавца-партнера, который в танце очень близко прижимает тебя к себе.

— Немецкие самолеты на подлете, — говорю я. — Иди в нору с Милли. Немедленно.

— Но… моя музыка…

— Бланш, просто иди уже, — говорю я ей.

Она слышит, что я уже почти на грани, и спешит вниз по лестнице. Пока я спускаюсь, мне вслед несется печальная мелодия, которая становится все тише и тише.

Эвелин сидит в гостиной в своем кресле и вяжет.

— Тебе нужно пойти и спрятаться вместе с девочками. Там ты будешь в безопасности, — говорю я.

Она не поднимается. Ее взгляд цвета шерри лишь порхает по моему лицу.

— Нет нужды волноваться, Вивьен. Ты всегда слишком волнуешься, — произносит она медленно, тщательно выговаривая каждое слово. Я сама не своя от нетерпения. — Всегда так нервничаешь по мелочам.

— Эвелин, это не мелочи.

Ее лицо абсолютно спокойно, неподвижно, как будто ничего, из того, что я сказала, ее не тронуло. Мысленно я уже кричу.

Она прочищает горло.

— Вот и Юджин всегда говорит: волнуешься, тревожишься, переживаешь.

— Просто пойди и спрячься.

— Я не стану нигде прятаться, Вивьен. И мне обидно от того, что ты думала, что я стану. Кто-то должен оказать сопротивление.

— Пожалуйста, Эвелин. Просто на случай, если что-то произойдет…

— Я не собираюсь позволять этим варварам двигать меня туда-сюда, — отвечает она. — Где бы мы были, если бы все так делали?

Что бы я ни сказала, ее не убедить. Оставляю ее в кресле.

Смотрю на самолеты из окна. Они летят низко, в сторону аэродрома, и исчезают за лесистым гребнем холма. Должно быть, сели. Я еще долго смотрю на небо, запад горит красным, затем медленно становится темно-синим, но они так и не взлетают снова.

В конце концов говорю девочкам выходить из-под лестницы. Гадаю, неужели это случилось: мир раскололся.

Утро понедельника. За дверью какая-то суматоха. Это Бланш. Спрыгивает с велосипеда, на котором ездила в город повидаться с Селестой, и бросает его на землю. Она врывается в дом, и ее блестящие светлые волосы развеваются, словно флаг.

— Мам, мам. Мы их видели. Они здесь, — запыхавшись, выпаливает она на одном дыхании. Она разрумянилась и явно взволнована происходящим. — Мы видели немецких солдат, я и Селеста.

— Я ненавижу немцев, — строго говорит Милли.

— Да, милая. Мы все их ненавидим, — соглашаюсь я.

— Они такие высокие, мам, — рассказывает Бланш. — Намного выше, чем мужчины на нашем острове. Один из них купил мороженое и хотел меня угостить. Я, конечно же, не взяла. Это был клубничный рожок.

Милли пристально смотрит на Бланш, на лбу у нее появляется небольшая морщинка. Понимаю, что ее мнение о немцах слегка меняется.

— Я люблю клубничные рожки, — заявляет она.

— Они вели себя очень вежливо, — продолжает Бланш. — Один из них сфотографировался с полицейским. Он сказал, что хочет послать снимок домой, своей жене.

Она вытаскивает из сумки «Гернси Пресс». Мы раскладываем газету на столе и читаем. В ней много новых правил. Будет комендантский час: жителям острова нельзя находиться на улице после девяти часов вечера.

Все оружие необходимо сдать. Я ощущаю укол страха при мысли о Джонни, о дробовике его брата, который он хранит в коробке у себя под кроватью. Интересно, что он с ним сделал. Запрещено пользоваться лодками и автомобилями, и мы должны перевести все свои часы на час вперед.

Пока я читаю, меня охватывает чувство, которого я не ожидала. Грязное, отравляющее. Стыд. За то, что это происходит с нами. За то, что мы позволили этому произойти.

Я пытаюсь уговорить себя, убедить себя в том, что мы сумеем жить по этим правилам и что теперь, по крайней мере, девочки смогут спать в своих комнатах, потому что, раз немцы здесь, больше не будет бомбардировок. И тем не менее меня переполняет стыд.

Иду сообщить Эвелин. Кладу ладонь на ее руку.

— Эвелин, боюсь, немцы высадились на Гернси, — мягко говорю я.

Она поднимает на меня глаза, ее губы плотно сжаты. Опускает вязание себе на колени.

— Не люблю трусливые разговоры, — отвечает она. — Мы не должны сдаваться. Не должны сдаваться никогда.

— Мне так жаль, — говорю я. Как будто это моя вина. — Но это случилось. Немцы здесь. И с этим нам теперь придется жить.

Она смотрит на меня. Внезапно на ее лице появляется понимание. Она принимается беззвучно плакать. Из глаз Эвелин медленно катятся слезы, которые она даже не пытается утереть. Этот вид тяжелым грузом ложится мне на сердце.

— Эвелин, мне так жаль, — снова говорю я.

Даю ей платок, и она промакивает слезы.

— Означает ли это, Вивьен, что мы проиграли войну?

— Нет. Нет, это не означает, что мы проиграли, — отвечаю я, как можно убедительнее.

Мгновенно ее слезы останавливаются. Она педантично складывает свой платок и убирает его в карман. В ней вдруг просыпается настойчивость.

— Мы должны сейчас же сказать Юджину, — говорит она. — Юджин знает, что делать.

Я обнимаю ее одной рукой, ее тело кажется напряженным и хрупким одновременно.

— Эвелин… Юджина здесь нет, помнишь? Юджин в армии.

— Тогда найди его, Вивьен, — говорит она. — Без Юджина мы не справимся.

Она снова берет в руки вязание, и воспоминание о невзгодах уносится, словно пушинки одуванчика на ветру.

Я перевожу стрелки на часах. Потом мы с Бланш затаскиваем матрасы обратно наверх.

Когда Милли уже в кровати, ко мне в пижаме и халате спускается Бланш. Она просит меня заплести ей волосы, чтобы наутро они вились.

Она сидит передо мной на диване, повернувшись спиной. Начинаю плести косы из ее шелковистых и прохладных волос. От света лампы они переливаются разными цветами. У нее карамельно-белокурые волосы со светлыми прядями там, где их коснулось летнее солнце.

Мне нравится заплетать ее: это те прикосновения, которые еще комфортны для нее. Сейчас мы не часто дотрагиваемся друг до друга — она немного отдалилась от меня, когда ей исполнилось четырнадцать. Вдыхаю ее запах: мыло, розовый тальк и сладковатый, мускусный запах ее волос.

— Мама, а что будет дальше? — спрашивает она слабеньким и неуверенным голосом. — Все будет по-другому, да?

Мне следовало бы знать, что ей ответить. Это то, что должна делать мать, — подготовить своих детей, предостеречь их. Но я не знаю, не могу представить. Ничего из того, что со мной случалось, не могло подготовить меня к этому.

— Ну, многое будет по-другому.

— Так будет всегда?

Она сидит спиной ко мне, и я не могу видеть ее лица.

Я ничего не говорю.

— Мам, я хочу знать. Немцы будут здесь всегда? Так и будет дальше?

— Не знаю, Бланш. Никто не знает, что произойдет.

— Я молилась, — говорит она.

— О, правда, милая?

Это ее религиозное благочестие всегда меня удивляло. Мы ходим в церковь каждое воскресенье. Для меня это по большей части привычка.

Но Бланш набожна, как Эвелин: она читает Библию и молится. Одна ее часть легкомысленна, любит танцы и модные наряды, а другая, которую я вижу только иногда, склонна к размышлениям и довольно серьезна.