Маркиза де Ганж

— Тот, кто не верит, — говорил святой отец, — не может чувствовать; тот, кто не признает Господа творцом своим, слеп на оба глаза. В душе чувствительной всегда есть вера и любовь. О, неблагодарные сердца! Как смеете вы отрицать существование Бога, когда рука Его оберегает вас в пучине горестей, куда в неверии своем вы погружаетесь все глубже и глубже! Кому, по-вашему, обязаны вы способностью отражать удары тех, кого сами развращаете своими лживыми речами? Господь протягивает вам руку помощи, а вы ее отталкиваете! Не буду напоминать вам о гневе Его... я не намерен устрашать вас, хотя вы уже не раз заслужили Его гнев. Я хочу напомнить вам только о доброте Его. Торопитесь внять Его милосердному гласу, покайтесь, и объятия Его всегда будут для вас раскрыты.

В Ганже и окрест было немало протестантов, но добрая слава отца Эусеба шагнула так далеко, что многие протестанты являлись его послушать. Как и католики, они были растроганы его проповедью, — ведь любовь к Господу присуща всем и повсюду, во все времена и во всех религиях. Любовь эта объединяет людей, ибо каждое существо, наделенное разумом, непременно имеет религию и, исполняя ее обряды, отдает дань признательности Тому, Кто вдохнул в него жизнь. Все добро-

детели проистекают из искреннего принятия учения Господа, ибо учение это располагает душу к чувствительности, а чувствительность становится источником добродетелей. Душа же неверующего пуста, и он, не сумев воспринять ни единой добродетели, сам того не замечая, впускает в нее порок, от которого потом не в состоянии избавиться, ибо в борьбе своей не имеет помощников.

За обедом все говорили только о проповеди отца Эусеба; а так как добрейший реколлект отсутствовал (он остался обедать у кюре), то сотрапезники без смущения возносили ему самые возвышенные хвалы.

Только аббат де Ганж холодно отозвался об этой проповеди.

— Есть вещи столь естественные и простые, — заявил он, — что я всегда удивляюсь, отчего их делают темой проповеди. Проповедовать существование Господа означает предполагать, что есть люди, не верящие в Него. Но я не могу себе представить, чтобы в наших краях нашелся хоть один такой человек.

— Я с вами не согласна, — ответила г-жа де Рокфей. — Во-первых, я точно знаю, что мало кто из неверующих готов в этом признаться, и тех, кто не признается, на мой взгляд, немало. А во-вторых, я никогда не смогу назвать верующим того, кто слепо идет на поводу у своих дурных страстей. Если бы такой человек верил в Бога, разве не смог бы он с Его помощью укротить свои страсти?

— Но, — возразил аббат, — разве не существует законов, призванных остановить тех, кого не останавливает страх перед Божьей карой?

— Таких законов недостаточно, — продолжала г-жа де Рокфей, — к тому же их нетрудно обойти. Преступления, совершенные втайне, становятся неподвластны закону, а люди, обладающие властью, и вовсе дерзко презирают любые человеческие установления! Что помогает слабому не трепетать при одной только мысли о могуществе сильного? Только утешительная мысль о том, что справедливый Господь рано или поздно отомстит его гонителю! Что говорит бедняк, когда его обирают? Что говорит несчастный, когда его притесняют? «О! — восклицает и тот и другой, проливая слезы, кои тотчас утирает рука надежды. — С тем, кто меня тиранит, обойдутся так же, как и со мной; мы вместе явимся на суд к Предвечному, и там мне будет отмщенье». Так не отбирайте же это утешение у несчастных! Увы, зачастую оно единственное, которое у них остается, а потому не будем жестоки и не станем отнимать у них последнее!

Прекрасные глаза Эфразии, в полном согласии с ее добрым сердцем, одобряли все, что говорила г-жа де Рокфей. Бросив взгляд на невестку, Теодор стал рассеян и постарался придать разговору менее серьезный тон; ему это удалось, а вскоре беседа и вовсе прекратилась, ибо все вышли из-за стола.

Хотя для обитателей замка Ганж зима прошла в приятных беседах, развлечениях и забавах, все с радостью встретили наступление весенней погоды. Сердце Теодора было по-прежнему не на месте, и он наконец решился покинуть дом, где находиться ему стало крайне опасно. Однако разговор, состоявшийся у него с коварным Перре, неожиданно возродил в нем надежду на победу, на которую он давно уже перестал рассчитывать.

— Друг мой, — сказал он своему коварному конфиденту, — зима прошла, а дела мои так и не сдвинулись с места; прежние заботы гложут меня, и хотя кругом все оживает и цветет, сердце мое, лишенное пищи, отказывается присоединиться ко всеобщему возрождению. Словно увядшая роза, оно терзается прежними муками, сгорает от прежних желаний и, как и раньше, чувствует свое бессилие. Ну почему, скажи мне, почему, когда все в природе оживает, я чувствую в себе только смерть? Чем чаще я вижу Эфра-зию, тем сильнее я люблю ее и тем больше смущаюсь, не в силах заставить себя поведать ей о своих чувствах, пробудившихся во мне с неведомой мне прежде силой. Известно ли тебе, приятель, что я впервые не нахожу в себе мужества поведать женщине о своей любви, впервые мне страшно, что чувство мое может остаться безответным. Смущение мое наверняка покажется тебе странным, но, увы, любезный мой Перре, я ничего не могу с собой поделать.

— Честно говоря, господин аббат, — ответил Перре, — я недостаточно учен, чтобы объяснить сию загадку. Но одно я знаю точно: стыдливость и рассудительность — эти два качества, коими щедро наделена Эфразия, — без сомнения, оказали на вас не самое лучшее влияние. На вашем месте я бы не стал скрывать свои чувства, а, напротив, признался бы в них прямо; поверьте мне, сударь, женщинам нравятся сильные и решительные мужчины.

— Ты знаешь, какой план я придумал?

— Нет, но что бы вы ни замыслили, будьте уверены, во мне вы всегда найдете человека, на которого во всем можно положиться.

— Так я на тебя рассчитываю?

— Разумеется, господин аббат. Но прежде объясните, чего вы хотите.

— Надо внести смятение в души обоих счастливчиков; познакомившись с горем, они станут более уязвимыми, а ревность, кою я намерен заронить в сердца их обоих, вызовет у мужа либо раздражение, либо охлаждение, и тогда супруга его сама упадет ко мне в объятия.

— Сомневаюсь, чтобы ваш план удался, сударь: они оба уверены в прочности своих чувств.

— Потому что их чувства еще не подвергались испытаниям. Мы расставим им ловушки, они в них попадутся; и тогда ты увидишь, Перре, кто из нас прав. Именно на мою грудь прольются слезы, кои я заставлю их исторгнуть, и я тешу себя надеждой, что ты будешь доволен, увидев, каким образом я стану осушать эти слезы!

— Куда же делись ваше благоразумие, ваш страх показаться неблагодарным, ваше стремление бежать, дабы не уступать желанию?

— О каком благоразумии ты говоришь? Страсть моя накалена до предела, исступленное желание влечет меня к ней!

— Тогда давайте действовать, сударь, и скоро вы убедитесь, с каким рвением я буду помогать вам!

А вам, читатель, я предлагаю последовать за этим негодяем, ибо поступки его лучше увидеть самому, нежели услышать рассказ о них из чьих-либо уст: очевидец всегда узнаёт больше интересного, чем слушатель.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пока маленькое общество пребывало в замке Ганж, граф де Вильфранш, офицер и достойный во всех отношениях молодой человек, охотно общался с Теодором: он нашел в нем недюжинный ум и манеры, более приставшие военному, нежели служителю Церкви. Со своей стороны Теодор, давно уже питавший относительно Вильфранша вполне определенные планы, пользовался любой возможностью, чтобы сблизиться будущей жертвой.

— Дорогой граф, — обратился к нему аббат во время одной из прогулок по парку, — мне кажется, живя в этом доме, вы проводите время в праздности. А сначала мне показалось, что вы имеете виды на Амбруазину! Она прекрасно сложена и вполне заслуживает вашего внимания; даже если вы не намерены связывать себя узами брака, признайтесь, из нее могла бы получиться восхитительная любовница!