Белинда

Да, определенно преждевременная зрелость, может быть, чуть-чуть цинизма. Я увидел все это на фотографиях, хотя, когда снимал, ничего такого не заметил.

Перед тем как надеть ночную рубашку, она приняла душ. Волосы у нее были распущены и падали легким кудрявым облаком. И на снимках в них играли лучи света. И она очень естественно играла со светом. На самом деле она вела себя перед объективом абсолютно раскованно. Во время съемки она будто впадала в транс, неохотно отвечая на вопросы и словно чувствуя на себе мой взгляд.

В ней было нечто соблазнительно эксгибиционистское. И она знала, как надо вести себя во время съемки. Она периодически вставляла замечания насчет фокуса или освещения. Но очень деликатно и ненавязчиво. Позволяя мне делать то, что я хотел делать.

У меня никогда не было такой натурщицы, как она. Никакой скованности, никаких неестественных поз, удивительно глубокое понимание того, что от нее требуется.

Лучшей фотографией оказалась та, где Белинда устроилась на карусельной лошадке, выставив голые скрещенные лодыжки из-под длинной ночной рубашки. При этом свет падает сверху. А еще чудесный снимок Белинды, сидящей по-турецки на кровати. Я даже увеличил те фотографии до размера постера.

Очень удачно вышло фото Белинды, стоящей на коленях в гостиной возле старого кукольного дома: ее лицо на фоне башенок, печных труб и окошек с кружевными занавесками, а кругом разбросаны различные игрушки.

То фото оказалось последним. Нам следовало отправиться в постель до начала съемок. Я мечтал заняться с ней любовью прямо на ковре в гостиной, но боялся ее напугать, хотя, если бы я предложил, может, она и не возражала бы. Но я и сам был напуган.

На фотографиях, сделанных на лестнице со свечой и руках, она была прямо-таки вылитая Шарлотта. Я шел впереди нее и снимал, как она поднималась по ступеням. Минимум света. Здесь она действительно выглядела совсем ребенком, ребенком, которого я рисовал сотню раз, вот только было что-то такое в ее глазах, что-то такое… Мы почти не делали это в постели.

Но положить ее на кровать с балдахином… Нет, такого шанса упускать было нельзя. Там она сможет расслабиться, проявит большую готовность получать удовольствие, нежели доставлять его мне, как было в отеле, что и требуется доказать. В первый раз она, скорее всего, не получила удовольствия, но сейчас все обстояло иначе. И для меня было очень важно удовлетворить ее. Я хотел, чтобы она кончила, и она кончила, если, конечно, не была чемпионкой по имитации оргазма. На самом деле мы сделали это дважды. Второй раз оказался удачнее, хотя я был выжат как лимон и мне ужасно хотелось спать, а ночь уже была на исходе.

Однако спать подле нее, чувствовать ее обнаженное тело в этой всегда пустой кровати, холодной пустой кровати, хранящей воспоминания моего детства в Новом Орлеане, было удивительно приятно.

На большинстве снимков она выглядела очень серьезной. На лице ее не было улыбки, но она казалась мягкой, открытой и восприимчивой.

Изучив развешанные на стене фотографии, я лучше узнал строение ее лица: широкие скулы, чуть квадратная челюсть, по-детски туго натянутая кожа вокруг глаз. На снимках веснушек было не видно, но я знал, что они есть.

Лицо скорее детское, чем женское. И все же я целовал ее грудь, ее соски, тонкие волосы на лобке, чувствовал ее промежность в своей руке. Хмм… Настоящая женщина.

Мне вспомнился анекдот, который я услышал несколько лет назад в Голливуде. Я приехал туда для завершения сделки по ремейку телефильма: экранизации романа моей матери, умершей много лет назад, — и мой агент с Западного побережья Клер Кларк пригласил меня на обед в пафосный «Ма мезон».

Тогда весь город только и говорил, что о польском режиссере Романе Полански, арестованном якобы за связь с девочкой-подростком.

«Ну, слышали шутку? — спросила меня мой агент. — Возможно, ей и тринадцать, но тело у нее как у шестилетней».

Я тогда чуть не умер от смеха.

Но в случае Белинды все обстояло по-другому: у нее было лицо шестилетней девочки.

Мне не терпелось тут же начать рисовать — у меня в голове созрел план целой серии, — но я так за нее волновался, что все валилось из рук.

Я знал, что она вернется, конечно вернется, должна вернуться сюда. Но что она делает сейчас? Думаю, родители не могли волноваться за нее так, как я, даже если бы родители и знали о моем существовании.

В субботу, ближе к вечеру, я уже больше не мог сидеть сложа руки. Я отправился в Хейт, чтобы попытаться ее найти. Жара еще не спала, тумана еще не было, и я решил не поднимать верх своего старенького родстера «эм-джи», пока тащился по Дивисадеро до парка и обратно, обшаривая глазами толпы гуляющих, покупателей, уличных торговцев и бродяг.

Говорят, что Хейт переживает второе рождение, все больше ресторанов и бутиков строится там, где после нашествия хиппи в шестидесятых остались одни трущобы, то есть близится новая эра. Но я что-то не замечаю особых перемен к лучшему. Да, в этой части города есть особняки Викторианской эпохи, которые после реставрации предстанут во всем великолепии, и, конечно, магазины — модной одежды, игрушек и книжные, — способствующие притоку денег.

Но на окнах нижних этажей все еще красовались решетки. А на углу улицы околачивались психи и нарки, осыпавшие прохожих непристойной бранью. На ступеньках и в дверях топтались подозрительные личности. А стены обезображены граффити. Молодые люди, дрейфующие из кафе в кафе, выглядят крайне неопрятно и одеты в дешевое тряпье. Да и сами кафе имеют весьма неопрятный вид. Столики засалены. Отопления нет и в помине. Куда бы ты ни повернулся, везде мерзость запустения.

Нет, место, конечно, интересное. Спорить не буду. Но больно уж негостеприимное.

Хотя гостеприимным оно никогда и не было.

В незапамятные времена, когда я только обзавелся мастерской в Хейте, еще до того как сюда повалили дети цветов, здесь был унылый, неприветливый район города. Торговцы никогда не поддерживали разговора с покупателями. Ты не знал своих соседей снизу. Решетки были толстыми. Здесь обитали люди, которые арендовали жилье у хозяев, предпочитавших жить в пригороде.

Район Кастро в центре города, где я в результате обосновался, был совершенно другим местом. Кастро производил впечатление маленького городка, в котором семьи уже целый век жили на одном месте. А приток туда геев и лесбиянок в последнее время только способствовал созданию нового сообщества внутри старого. Кастро отличала особая добросердечная атмосфера, здесь возникало такое ощущение, что тут люди присматривают друг за другом. И конечно, здесь много солнца и тепла.

Туман, каждый день опускающийся на Сан-Франциско, рассеивается на вершине Твин-Пикс, как раз над Кастро. После сумрака и прохлады других районов здесь ты сразу видишь голубое небо над головой.

Хотя трудно сказать, каким может стать Хейт. Писатели, художники, студенты до сих пор приезжают сюда в поисках низкой квартирной платы, поэтических вечеров, лавок с подержанными вещами и книжных магазинов. Здесь полно книжных магазинов. И пошляться по ним в субботу днем иногда даже очень занятно.

Но не в случае, если вы ищете сбежавшую девочку-подростка. Тогда район этот становится настоящими джунглями. Каждый бродяга кажется потенциальным сутенером или насильником.

Я не нашел ее. Я припарковал машину, пообедал в занюханном маленьком кафе — холодная еда, небрежное обслуживание, какая-то девица с болячками на лице разговаривает сама с собой в дальнем углу — и побрел прочь. Я не мог заставить себя показать ее фото встречным ребятишкам, спросить их, не видели ли они ее. Считал себя не вправе это делать.

Вернувшись домой, я понял: лучший способ не думать о ней — это попытаться ее нарисовать. Я поднялся в мастерскую, просмотрел ее фотографии и тут же приступил к написанию картины. «Белинда на карусельной лошадке».

В отличие от большинства художников я не растираю краски. Я покупаю самые лучшие, что имеются в наличии, и выдавливаю краску прямо из тюбиков, поскольку масла там уже достаточно. Иногда я чуть-чуть разбавляю ее скипидаром. Мне нравится, когда краска густая. Нравится, чтобы она ложилась плотно и текла, если только я так хотел.