Гамиани, или Две ночи сладострастия

Потом они исчезли совсем, и вместо них появились прекрасные женщины с глазами жгучими, дышащими страстью. Их обнаженные груди трепетали, казалось, они умирали от истомы и ожидания ласк. Они раскрывали мне свои объятия, но когда я приближался к ним, медленно растворялись в воздухе, печально улыбаясь мне. Мучимый вожделением, я метался среди этих теней и яростным трением пальцев, сгорая от нетерпения, успокаивал своего возбудившегося приапа.

Я бредил любовным наслаждением, и сладостные видения сменяли одно другое. Я видел Юпитера, настигающего Венеру, и как она затем, упав на спину, жадно и нетерпеливо схватывала руками его раскаленный член. Потом я присутствовал на дьявольской вакханалии, которая проходила в темной и глубокой пещере, тускло освещенной зловонным факелом. Козлиные тела чертей переплетались в самых страстных движениях, непристойных и извращенно-похотливых. Они качались на качелях, увитых чертополохом, их глаза безумно пылали похотью, их возбужденные члены были готовы поразить любую мишень. А им навстречу, широко расставив бедра, в таких же качелях неслись их подруги. Они соединялись в полете с визгом и яростными криками. Некоторые в экстазе зажигали свой член и вонзали его, горящий, в раздвинутые бедра дьяволиц, и те стонали восторженно и страстно в пароксизме неистового наслаждения, которое им приносили и бешеные удары и боль от ожогов.

Разгул дьявольских страстей достиг апогея, когда черти выволокли на середину пещеры отчаянно сопротивляющуюся женщину в монашеской одежде. Сорвав с нее платье, они не набросились на бедняжку, не ласкали ее, а только дразнили, пробуждая у нее самые страстные желания. На ее глазах они предавались самым изощренным любовным играм и, увидев, что женщина уже возбуждена до предела, связали ее и бросили в угол пещеры. Напрасно доведенная до безумия женщина молила своих мучителей о снисхождении, те только злорадно смеялись в ответ на все ее просьбы, а маленькие чертенята поливали ее своими испражнениями. Вакханалия была в самом разгаре, и несчастная женщина извивалась и стонала от сжигавшего ее желания, что вызывало у чертей приступы безумного смеха.

Однако чертям вскоре надоели эти забавы, да они уже порядком устали от состязаний в извращении. Тогда они устроили настоящий спектакль, который самым мерзким образом пародировал таинства нашей веры. Они нарядились монахами и священниками и подходили за благословением к Сатане, который покрыл свою голову митрой, вывернутой наизнанку. Но вместо благословения и отпущения грехов Сатана провозглашал богохульственные ругательства и обильно орошал своих подданных извержениями своего огромного члена, которые заменяли святую воду. Черти при этом гнусно кривлялись, крестились снизу вверх и грязно ругались, осыпая проклятиями нашего Господа. Вволю поиздевавшись над нашей верой, черти вновь смешались в омерзительном хаосе прелюбодеяния. Это было жуткое и в то же время воспламеняющее зрелище…

— Вы прекрасный рассказчик, Альсид! — воскликнула Гамиани. — Вы так красочно нарисовали картину этой дьявольской вакханалии, что я начинаю думать, что этот сон видела я, а не вы.

— С вашего разрешения, графиня, я возьму на себя смелость продолжить свой рассказ. Но то, что вы услышите дальше, будет уже действительностью.

Очнувшись от этого безумного видения, я обнаружил, что у моего изголовья сидели три молодые женщины, одетые в простые белые халаты. В первый момент я подумал, что нахожусь во власти галлюцинаций, но вскоре убедился, что сознание полностью вернулось ко мне.

Одна из этих девушек рассказала, что они присланы врачом, который, установив правильный диагноз моей болезни, решил, что только они смогут вылечить меня от недуга. Я почувствовал огромный прилив нежности к этой девушке и ласково поцеловал ее руку. И тут же мои губы ощутили трепещущее прикосновение мягких свежих цветущих женских губ — это был первый поцелуй в моей жизни. Меня будто пронзило электрическим током, пробудило во мне неистовое желание. Я быстро сорвал с себя одеяло, длинную рубашку, мой приап гордо выпрямился, а одна из девушек моментально подложила под мои напряженные ягодицы подушку. Опьяненный страстью, желая получить как можно больше наслаждения, обладать всеми тремя женщинами сразу, сгорая от нетерпения, я принялся командовать действиями моих прекрасных подруг.

— Вот ты, рыжеволосая красавица, о, какая у тебя тугая и белая грудь, сядь лицом к моему изголовью и раздвинь ноги. Прекрасно! Теперь ты, голубоглазая, златокудрая… Ты будешь моей царицей сегодня. Ну, иди же! Сядь верхом на этот божественный трон. Возьми в руки трепещущий скипетр и спрячь его целиком в своей империи… М-м… не торопись… не так быстро… немного медленней. Теперь раскачивайся в такт, представь себе, что ты скачешь на лошади рысью. Вот так… продлим удовольствие. Теперь ты, темноволосая красавица. Гм, какие у тебя восхитительные формы! Вот это тело! Обхвати ногами мою голову. Отлично, ты понимаешь меня с полуслова. Только раздвинь бедра пошире… еще… еще. Так, чтобы я мог всю тебя видеть в то время, как мой рот будет пожирать мякоть твоего грота, а язык — встречаться с твоим дрожащим язычком. О, я вижу его, он совсем, как язычок пламени. Опустись пониже, чтобы я мог поцеловать его…

— Нагнись ко мне, — закричала рыжеволосая своей смуглой подруге, маня ее своим язычком, острым и тонким, как венецианский стилет, — придвинься ко мне поближе, чтобы я могла лизать твои глаза и губы: О-о-о… теперь положи свою руку сюда… так… потихоньку.

Распаляя друг друга, мы забылись в вихре, урагане наслаждений.

Блаженствуя вместе со всеми, я одновременно жадно пожирал глазами эту волнующую картину, и она воодушевляла меня, возбуждала и придавала новые и новые силы. Вздохи и крики смешались в едином гимне любви и сладострастия. Вся моя страсть, сдерживаемая годами, прорвалась наружу, захлестнула меня и повергла в пучину удовольствия. Я неистово двигал всеми своими членами, мял руками и кусал нежные тела девушек, причиняя им сильную боль. Мне кричали, чтобы я остановился, но эти крики только еще сильнее возбуждали меня.

Наконец, я обессилел. Мое ослабевшее тело обмякло. Теперь уже я сам молил о пощаде.

— Довольно, хватит! — кричал я. — Ох! Не щекочите меня! Мне больно…

Судорога свела мое тело, но вскоре желание овладело мною вновь, и я с такой яростью приступил к действиям, что мои подруги не в силах выдержать дальше такой бешеный темп одна за другой лишились чувств. Я держал их безжизненные тела, бросаясь то на одну, то на другую, пока не почувствовал на своем теле влагу собственных излияний, горячим гейзером вырвавшихся из моего алчущего приапа.

— О, какое блаженство вы испытали, Альсид, — со вздохом произнесла Гамиани, — я вам безумно завидую. А вы, Фанни? Ребенок, кажется, уснул…

— Оставьте меня в покое! — с досадой воскликнула Фанни. — Уберите вашу руку, это невыносимо! Боже, какая ужасная ночь… Я так хочу спать… — Девушка зевнула, свернулась калачиком в углу кровати, закрыла глаза и замерла. Я хотел было привлечь ее к себе, но Гамиани подала мне знак, чтобы я не делал этого.

— Бедная девочка, — сказала она сочувственно, — я так хорошо ее понимаю. Не каждому приходится пережить такое в течение одной ночи. Это, несомненно, потрясло ее, и к тому же она очень устала. Что же касается меня, то я безумно жажду, адский огонь жжет мою душу. Я не могу больше сдерживаться, но не знаю, как мне утолить свою жажду. О, Боже!..

— Успокойтесь, Гамиани, — пробормотал я.

— Да сделайте же, наконец, со мной что-нибудь! Бейте меня, терзайте, рвите на части… я вся горю… я хотела бы… о-о-о…

Глаза графини закатились, из уголка рта тонкой струйкой потекла слюна, все тело ее конвульсивно дергалось. Фанни, разбуженная страстными стонами графини, с ужасом наблюдала за ней. То, что происходило с Гамиани, очень походило на приступ эпилепсии. Я попытался ее успокоить и всем телом навалился на нее. Она то страстно обнимала меня, обвивая руками и ногами мое тело, то вдруг отталкивала с силой, то вновь яростно на меня бросалась, покрывая самые сокровенные части моего тела исступленными поцелуями и стараясь возбудить меня. Но, хотя ей и удалось пробудить во мне желание, я был настолько истощен, что не мог ее удовлетворить. Кровь во мне закипела, но плоть все еще не могла восстать.