Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»"

От Наины порою по-особенному пахло… нет-нет, не какими-нибудь удушливыми арабскими духами, а тёплым парным молоком. В её домашнем хозяйстве находилась величавая белая коза по имени Майка и в наинкины обязанности входила как раз её вечерняя дойка.

Я воспринимал обеих девушек как составляющую часть окружавшей нас природы. К примеру — танюрины губы немного горчили, и эта горчинка напоминала мне вкус ивовой коры, когда прикусываешь молодую веточку…

И вообще Танюра и Наина распоряжались мною как своею личной собственностью.

Они ласкали меня, гладили, щекотали тонкими прикосновениями сосков, тискали мой напружиненный орган, а иногда Наина, когда бывала — выражаясь высоким стилем — в особенно приподнятом расположении духа, обматывала мой торчащий гордо вверх скипетр двойным оборотом своей великолепной косы и шутливо грозила:

— Ух, оторву!

— И съем… — подхватывала Танюра, и мы все трое катались от хохота. — Посолить бы не забыть…

— Это ж надо… — серьёзно сказала однажды Наина, — как на молодой подосиновик похож!

И осторожно поцеловала мой «обабок» в гладенькую лиловую шапочку…

Но конечно же, мой член, топорщась, как сучок, и демонстрируя поистине деревянную стойкость — не мог находиться в подобном возбуждении вечно!

И рано или поздно девушки понимающе наблюдали за окончательным и неизбежным обильным выбросом моей юношеской сметанки — куда придётся: то на их живот, то на грудь, а то и на ягодицы…

Тогда кто-нибудь из них приносила из кухни чистую льняную тряпицу и заботливо обтирали вяло лежащее то, что ещё несколько минут назад дерзко и упруго было воплощением мужской силы…

В наших игрищах девушки позволяли мне многое… за исключением самого главного: окончательного проникновения внутрь, в заветные тайные глубины… Так что наши неолимпийские игры оставались если и не вполне невинными, то чистыми ласками.

Я отчётливо понимал, что самое страшное для Наины и Татьяны, впрочем, как и для других сельских девчонок, было — забрюхатеть, залететь, забеременеть, в конечном счёте принести в подоле… Несмываемое на всю жизнь клеймо не только для себя, навеки зачумленной, отторгнутой, но и позорище для всей родни до пятого или седьмого — кто их там перечтёт?! — колена. Хоть вешайся, хоть с обрыва — в воду! Такие случаи бывали.

А вот так… да ещё в ночной рубашке — это было не зазорным, а ежели и грешком, то небольшим, извинительным, даже, пожалуй, больше любопытством или игрой.

И мы продолжали предаваться этим полуутехам. Потом для меня наши игры всё же кончались некоторым облегчением, удовлетворением (до чего смешное слово!). К тому же у меня перед девушками было одно неоспоримое преимущество: в свои пятнадцать лет я, военный мальчишка, уже не только знал, где у женщин находится таинственная майна, но и на какого живца ловят рыбу в этой незамерзающей проруби!

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Несмотря не свой вполне классический «толстовский» отроческий возраст, в свои пятнадцать лет я не был совсем уж неопытным молочным телёнком…

Впервые слово «побаловаться» в его взрослом толковании я услышал от своей тётки Евдокии, младшей сестры моего отца. Было ей лет двадцать семь — двадцать восемь, мужа её, с которым прожила она перед войной всего-то года три, убили под Сталинградом, и она осталась вдовой, да ещё и с «довеском» — пятилетним Петькой на руках.

Тётя Дуся была не слишком-то красива: нос кнопкой, а лицо — ну, словно бы в сдобное тесто сыпанули горсть просяных зёрнышек. Конопатая… При встречах — знакомствах на праздничных сборищах или семейных торжествах она совала ладошку лопаткой и представлялась:

— Ровесница Октября. Вдова.

А после гуляний самую чуточку поддавший дед, большим пальцем то и дело поправляя усы, с тяжким вздохом говаривал бабке:

— Дуняха-то… Взамуж не больно навостришься, когда вокруг свободных девок навалом…

…Летом я, как всегда, спал на сеновале, на старом тулупе, пахнущем вкусно и по-домашнему уютно. Я бы даже сказал: сытно. Где-то далеко, вёрст за пять, огромными гулкими шарами раскатывался гром, и от его незлобивого ворчания на хранящем медовый запашок сене, да под надежной тесовой крышей снились спокойные цветные сны…

Сквозь полусонную дрёму я уловил тяжёлое поскрипывание ступеней приставной лестницы. Потом чья-то рука осторожно нащупала ною голую ногу под одеялом.

— Лёнечка, не боись. Это я, тётя Дуся. Можно, я у тебя полежу, а то в доме-то невтерпёж душно…

И она, не дожидаясь моего ответа, ловко откинула толстое одеяло, собственноручно простёганое бабушкой, и скользнула под него, прижавшись ко мне всем своим жарким телом.

Я лежал на правом боку и спиной ощущал, как её грудь тяжело и мягко давит мне на спину; между лопатками становилось тепло и влажно; от тёти Дуси едва ощутимо попахивало яблочным самогоном и укропом, — видимо, совсем недавно закусывала бражку свежепросольными огурцами. Полуобняв меня левой рукой, она вытянула мою маечку из трусов и стала лёгкими касаниями гладить меня по животу.

— Лёнечка… ты это… — в её голосе появились некие вибрирующие интонации, — не хочешь со мной… немного побаловаться, а? Да ты не боись, не боись, — я тебе вреда не окажу, — необидно хохотнула она. — Ты, небось, ещё этим самым… не занимался, а? Не пробовал на скус?

Её рука осторожно, но настойчиво и целеустремлённо оттянула слабую резинку моих трусов и призывно взялась за мой ничего подобного не ожидавший вялый отросток…

— Ишь ты… — с ноткой едва заметного самодовольства шепнула она, — подымается. Да ты выпусть его наружу, дай-кось я тебе подмогну, — и она деловито стянула с меня последнее прикрытие. Затем, чуть приподнявшись, быстрым неуловимым движением стащила с себя платье, и я с тихим ужасом осознал, что под ним на ней больше ничегошеньки нет! Она поворотила меня на спину, и её могучая богатырская грудь, налитая невостребованной женской силой, буквально затопила моё лицо.

— Лё-неч-ка-а, род-нень-ко-ой… — выдохнула она. — Ты поцелуй мне сосок-то, да крепче, крепче.

Потрясённый этим неистовым напором горячей женской плоти, я не предпринял никаких попыток к сопротивлению и сдался её жадным умелым рукам. С тайным и стыдным замиранием глубоко внутри моего напрягшегося мальчишеского тела я против своей воли откликался на ее прикосновения…

— Надо же… Это ж надо… — её рука, словно бы морковку в горсти ласково и крепко сжала мой затвердевший стебель, — тут у меня между ног чешется, низок горит, а вот он, — готовый мужичок, можно сказать, даром валяется!

И не отпуская моего восставшего достоинства, она другой рукой чуть подтянула меня на себя, на свой мягкий, обширный, как полевой аэродром, живот, её бёдра пошли враспах, и я почувствовал, как мой не слишком-то выдающийся инструмент податливо втискивается, втягивается в нечто тёплое, тугое и влажное…

Тётя Дуся стиснула меня обеими ногами и стала ритмично поднимать и опускать своё обширное тело, и я вместе с нею качался в этом сладком ритме, словно бы плыл ночью на плоту; но вот этот ритм стал быстрее, меня подымало нарастающей волной всё выше, она начала постанывать и приговаривать:

— Ой, Ленчик, ещё! Ещё, ещё давай! Да глыбже, глыбже… О-о— ох!

И вдруг она, до боли сжимая меня ногами, почти замерла, сделала три медленных качка, всякий раз выдыхая: «А-а, а-а, а-а-а!» — и замерла, словно бы из неё выпустили воздух.

— Погодь… — хрипло выдохнула она мне в ухо. — Полежи. Не вынимай.

Потом, всё ещё тяжело и с присвистом дыша, она села, продолжая сжимать меня бёдрами и, притиснув к груди, с нескрываемым любопытством спросила:

— Ну, а ты как? Понравилось тебе… это самое… со мной баловаться? Ещё хочешь? — и она тряхнула грудью.

И я, ошеломлённый и опустошённый, конечно, ответил еле слышно, что — да, мол, хочу…

— Ишь ты… — она поцеловала меня в щёку. — И впрямь, маленькое дерево в сучок растёт! Ну, как тут не воспользовать?! Ну, я пойду, — не шибко последовательно, но вполне деловито сказала она, судя по лёгкому шуршанию в полной темноте натягивая на себя платье — А то, может, Петька меня уже обыскался… Да ты долго не горюй, — выпалила она и на этот раз легко и прощально снова чмокнула куда-то в ухо. — Я… это… буду тебя навещать.