Долгий сон

— Уговорили. Чем-то вы мне стали интересны… Куда направим наши стопы?

Он тут же посмотрел на ее ноги.

— А-а, понял! А давайте в парк пока… Там каруселей сейчас навезли — пропасть!

— Сто лет не каталась на каруселях… давайте!

— У меня, если что, деньги-то есть, ты не думай… у, бл… в смысле вы не думайте!

— Кто даму платит, тот ее и танцует… — усмехнулась в ответ.

— А? А-а, это грузинцы всякие да армяшки так говорят в ресторане, точно. Не, я безо всякого! С детства их не люблю, только и знают, что девок наших щупать… Вы не думайте, я ничего такого.

К счастью, карабкаться на карусели и прочие горки в этом платье не пришлось. Незаметно заговорившись, стали выписывать петли по аллейкам — он охотно поправлял после ее замечаний свои слова, старательно и по-новому строил фразы, явно наслаждаясь ролью успешного ученика. А потом вдруг спросил, набычившись и заранее обижаясь:

— А вот правда, что такие вот девушки… ну как вы… специально на бедные окраины ходят, чтобы с нашим братом поиграться?

— Что значит поиграться?

— Ну как кошки… с мышками… Он влюбится по самое не могу, как дурак перья распушит, а ее и след простыл… ну, в смысле, как приключение… Ради игрушки, как королева с этим… крепостным.

Остановилась, глянула снизу вверх и вдруг с ледяным холодком предвкушения спросила:

— А разве тебя это обижает?

В сумраке сверкнули глаза:

— Убить не убил бы… я добрый… но задницу надрал бы по самое не могу!

— И что, прямо вот здесь? В кустиках?

— А тебе нужно в бальной зале? И чтоб позолота кругом?

— Нет. Не надо!

— Ага, выходит, уже наигралась…

— Позолоты не надо! Надери…

— ?

— Если уж так… виновата, то возьми и надери!

Он помолчал, потом сумрачно бросил:

— Насчет кустов это того, глупость… Боца тут всякий знает… У меня тут хатенка какая-никакая недалеко есть на примете… Завсегда примут.

С деланным смехом спросила:

— Ну, так и будем стоять? Или пленницу все-таки поведут на заслуженную расправу?

— Смейся, смейся… Пошли!

И они пошли.

А потом было как всегда и как никогда.

Как всегда, легкий шелест падающего платья. Как никогда, с ужасающим наслаждением вдруг упавшей следом лавины стыда. Как всегда, шелест кожаной полосы ремня, сложенной вдвое. Как никогда, зажатой в чужих в руках. Как всегда, сочная печать первого, самого сладкого и самого строгого удара. Как никогда — ровно и четко. Не самой себе через бедро, а сверху… сильно… сла-а-адко и бо-о-ольно… Как всегда, охотная судорога бедер и легкое сжатие тела. Как никогда, с насмешливым сверху:

— Не рыпай попку… еще не начали толком…

Тычась носом в пыльную, пробитую чужими запахами обивку какого-то древнего дивана, сжала ладонями щеки: чтобы не видел. Не видел глаз, нагло сверкавших от смелого стыда, отчаянного желания и страха — Вот! Теперь! Меня! Как положено! Секут!

— Секут розгами… ремнем порют… вот так порют!

Ох! — это я что, вслух про «секут»? Ой дурочка…

Вскинула голову, мотнув волосами — чтобы правильно, чтобы как в клипе, когда девушка мечется от боли на станке… А ее такую же, голую и послушную, плетками… Вздрогнула, поежилась, когда тяжелая рука скользнула по плечам, убирая рассыпавшиеся волосы. С затаенной надеждой робко пискнула из-под руки:

— Спину пороть?

— Спинку тебе рано… неумеха еще… вот мы пока попочку — ух!

— У-у-ухх… — эхом отозвалась, струной вытягиваясь над диваном и ерзая от разлившегося на бедрах огня. В такт медленным и жарким всплескам на бедрах отсчитывала не удары, а скупые кусочки мыслей: «Неумеха. Сам. Такой. Вот. Как. Надо…» Оторвала ладони от щек, плавно подалась вперед, ровненько вытягивая руки и послушно скрещивая их в запястьях. Дернувшись от очередного смачного хлеста, так же ровно и плавно сыграла ногами, чуть-чуть, едва заметно, приподнимая бедра. Без вызова, не распутно-нагло, как хочется, а как положено, как надо — только чтобы чуть-чуть, чтобы попа круглее, чтобы ремню удобнее и чтобы он стега-ал! Вот так! Так!

Снова слегка придавившая ладонь на плечах:

— Ишь ты… какая послушная… не визжит, не вырывается…

— Ай! — другая ладонь сильней ремня впечаталась в попу.

— Вот тебе и ай… Вот тебе и игрушечки… сама напросилась.

— Я не просилась… я виновата… накажите…

— Вот и на «вы» заговорила… вот и молодец… пора и воспитывать начинать. Вот!

— М-м-м…

— Ничего… помычи, девочка… помычи… погромче… я добрый… но строгий… поверти попкой, поверти… Вот тебе мартини! Вот тебе сухой! Сухой ремень! Сухой ремень попу дерет! А попа вертится!

Устыдившись виляний, замерла и сквозь губы, сквозь волосы на лице выдохнула:

— Леди не движется…

(Откуда у меня эта глупость? То мартини, прилипло, сухое… Самое сухое. То эта бредятина про леди…) Хватала воздух, шипела сквозь зубы, играла пальцами рук, сжатых в кулачки и изо всех сил лежала смирно — леди не движется!

Но тело не знало, что оно леди, ему хотелось извиваться и играть от боли… от боли? От горячей волны, вдруг прокатившейся сразу везде, от центра к плечам и лодыжкам. Сначала теплой, потом горячей, потом совсем горячей и резкой, потом штормящей волной и наконец — рывком девятого вала, хриплым стоном радости, бесстыжего наслаждения и короткой глупой мыслишки: «Ну вот…»

А потом был панический, уже не желанный, а искренний жар стыда. Торопливый шорох белья, противное и никак не налезающее платье с бесстыжими разрезами, едва не забытая сумочка и в полумраке (ой, а свечи-то когда зажег?) то ли насмешливые, то ли понятливые глаза Боца. И негромкий, увесистый голос в спину:

— Я тебе в сумочку телефон на бумажке записал… Ты звони, если что. Боца тут всякий знает… Как напроказишь, так сразу и звони.

А потом была ранняя осень, полеты листьев и пение освободившихся на ветру прутьев. Не на ней, не над ней — а на деревьях… И аккуратно сложенная бумажка с телефоном человека, которого тут всякий знает. И рука, не раз отдернувшаяся, чтобы не набрать, не позвонить…

А потом была слякоть, тяжелые сумки с торчащим батоном хлеба, ногами синей беговой курицы и противным чавканьем под сапожками прошлого сезона. Витрины знакомых дешевых магазинов, облезлая краска подъезда, ворчание осточертевшей квартирной хозяйки и мысли про очередную пустынную ночь на пружинной кровати со спинками… со спинками, к которым так удобно привязать… послушную… плохую… И стегать горячим ремнем горячее тело…

А потом был шелест шин здоровенной как танк, матово-черной, сочащейся спокойной респектабельностью машины. И были брызги из под колес, и растерянное отряхивание плащика: ну вот, блин… опять! И рука, вдруг легко подхватившая сумку с куриными ходулями:

— Леди не носят сумки…

Подняла и снова опустила глаза. В пальтишке моей годовой зарплаты, с властным прищуром глаз, годами приученных повелевать. С лучиком искрящихся запонок, что даже при осеннем «солнце» выдает бриллиант. Изысканная небрежность невесомого кашне и голос, которому не хочется возражать:

— Юная ЛЕДИ заказывала мартини. В это время суток я предлагаю «Бакарди». Хотя возможно и «Хармут» или белый «Хашверт». Впрочем, Великий Маркиз, говорят, предпочитал молодое Шато, но это уже из другой категории… Мне как Боцу по статусу положен ром. Но можно и вернуться к вопросу очень сухого…

Подняла с асфальта упавшую челюсть. Коротко вздохнула и выпрямилась. Небрежно протянула вторую сумку, тут же пропавшую в туннеле распахнутой дверки машины. Сама шагнула в этот туннель, как в пропасть. Оправила на коленях старенький плащик и ледяным, не терпящим возражений тоном отчеканила:

— В это время суток я предпочитаю розги. Только не очень сухие…

2004 г.