Вкус любви

Я делала вид, что выгляжу расстроенной, когда Андреа отменял наше очередное свидание, и изображала бурный восторг, когда назначал другое. Вымучивала из себя нежные сообщения, чтобы он ни о чем не догадался. Когда мы занимались любовью, я думала только о своем мобильном, лежащем на прикроватном столике. Скрывала свое разбитое сердце от всех этих людей, словно постыдную болезнь.

Иногда, сидя в машине с матерью, я чувствовала, как признание медленно поднимается к горлу огромным комом, который я никак не могла проглотить. Я была готова вынуть из груди этот неимоверный груз, думая, что, в конце концов, мне больше ничего не оставалось, ничего хуже быть уже не могло, даже если она рассердится, даже если пригрозит поговорить с ним или с Филиппом. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь знал. Чтобы кто-то другой убедился, какой он плохой, а я, несмотря на все мои недостатки, этого не заслуживаю.

Я уже представляла, как пошлю все к черту: и это грандиозное издание Мандьярга, которому нечего делать в моей комнате, и ту среду, когда моя мать думала, что я играю в покер у Тимоте, в то время как Месье щупал меня в клинике, и все те дни, когда тайком удирала из дому с сумкой, набитой едой и бельем.

Но всякий раз я в последний момент останавливалась. Я делала над собой еще одно усилие, чтобы проглотить это признание, которое обязательно причинит ей боль, и, когда мать снова смотрела на меня, я старалась принять безразличный либо даже радостный вид. Эти улыбки буквально разрывали мне душу. Я возвращалась в свою маленькую комнату, где простыни, нетронутые с момента встречи с Месье, еще носили следы моей катастрофы, к своему безнадежно молчащему мобильному, по-прежнему пустому почтовому ящику. Я жила в музее славы Месье. А время продолжало идти.

Я также ненавидела моменты одиночества за то, что меня одолевали вопросы без ответов. Я до изнеможения (словно имелся хоть малейший шанс однажды узнать правду) вспоминала факты, которые позволили бы мне понять, почему в один прекрасный день Месье замолчал. Что его к этому побудило. И насколько предоставленные им объяснения были приемлемы, или же он выдумал их от начала до конца. Я буквально рвала на себе волосы, не зная, с какого конца подступиться к Месье, как понять, солгал он мне или нет, и если да, то в каких целях. Когда одна часть меня пыталась поверить в то, что он сбежал, чтобы защититься, другая цеплялась за жалкое предположение: он, возможно, был всего лишь подонком, обожающим испытывать свою слабеющую власть на беззащитной девчонке. Это было одновременно ужасно и досадно — понять, что я попалась в такую грубую ловушку и что ключ к разгадке ясен как день: Месье просто все надоело. А когда ему это надоело, он пропал.

Я без устали повторяла Бабетте: «Я должна была это предвидеть. Я должна была почувствовать, что все будет непросто».

И Бабетта, знавшая это с самого начала, с моих первых хихиканий над фривольными речами Месье, ни разу не осмелилась дополнить словами свои протяжные одобрительные вздохи. Да, собственно, о чем тут было говорить? Надо мной имел право насмехаться целый мир. Смех был бы здесь вполне логичен.

Я вспоминаю еще одно утро, когда возвращалась домой после слишком долгой ночи у Андреа. Толком не проснувшись, машинально брела по грязным коридорам метро, и вдруг меня внезапно пронзил аромат парфюма Месье. Вскинув лицо, как после электрического шока, я застыла на месте, жадно принюхиваясь, минут десять пытаясь понять, откуда исходит этот жесткий запах, от какого мужчины, какого призрака. Мне было так плохо, Господи, так плохо. На какую-то долю секунды показалось, что я взяла след, и вслепую, лихорадочно дрожа, двинулась за толпой людей, без малейшей надежды увидеть там Месье, веря, что мне будет достаточно одного запаха, пусть и мимолетного.

Аромат парфюма так обманчив: тысячи незнакомцев пользуются теми же запахами, что и наши любимые, а мы считаем, он принадлежит только им. Не зная об этом, незнакомцы ходят рядом с вами, касаются вас, извиняются. Вы же замираете на месте, на грани обморока, чувствуя себя опустошенными до слез, под натиском нахлынувших воспоминаний о привычном биении сердца, о такой родной коже. И отныне для вас существует лишь мир обоняния в толпе чужих людей. На несколько секунд непроизвольной толкотни целый период вашей жизни оказывается растоптанным и опошленным. Хотя эти люди совершенно не желают вам зла.

В то субботнее утро все шло не так. Я только что поняла, после нескольких недель раздумий: меня больше нет в планах Месье, равно как и ни в одной из сфер его жизни. Мне удалось свыкнуться с мыслью: он больше не ответит мне. Но я по-прежнему никак не могла понять, что такого могла сделать, какую ошибку совершила, чтобы Месье так внезапно охладел ко мне? Как можно было всего за несколько дней перейти от одной крайности к другой? Как получилось так, что он начал полностью игнорировать человека, которого еще недавно называл «моя любовь», так сильно желал, человека, которого намеренно заставил в себя влюбиться? Почему он даже ничего не пожелал объяснить? Я просто хотела понять. И если Месье решил окончательно покончить с этой историей, независимо от причин, зачем он тогда прислал мне то сообщение в качестве единственного ответа на мой монолог о разрыве отношений: «Главное — не бросай писать „Месье“»?

Разумеется, я должна была продолжать: он мог лишь поощрять создание книги, рассказывающей о нем. Ведь это было так приятно: отчаявшаяся молодая женщина бросает свой писательский талант к ногам мужчины, которым не может больше обладать. Какое наслаждение для такого образчика эгоцентризма, как Месье: никто еще так не льстил его самолюбию.

Только получив его сообщение, я начала по-настоящему презирать себя, презирать это полное отсутствие чувства собственного достоинства. Если бы я хотя бы писала из любви к искусству или ради амбиций быть однажды опубликованной! Но Месье уничтожил все цели, оставив только одну: закончить книгу о нем, чтобы снова его увидеть. Он опошлил даже это — благородное призвание писателя, строящего свою жизнь на неуловимой власти слов. Эти страницы, которые я на бешеной скорости покрывала черными буквами, представляли собой лишь жалкую приманку, отдушину, позволяющую восхвалять его и ненавидеть. И в конечном итоге уже не было большой разницы между романисткой, которой я намеревалась стать, и всеми теми людьми, пишущими ради душевной разрядки, не представляя, какой труд и какое искусство принижают, полагая, что служат ему.

Писать для меня — значило вновь увидеть Месье, слишком сильно любившего собственную персону, чтобы устоять перед соблазном прочесть двести-триста страниц о себе.

В это утро субботы, когда я уныло напевала что-то, подрезая стебли красных роз (только в тот момент я чувствовала себя живой, поскольку шипы то и дело вонзались мне в руку), одна из моих коллег подошла ко мне, чтобы положить деньги в кассу, и тихо спросила:

— Ну что, есть новости? Он тебе позвонил?

— Кто? Андреа?

Коллега бросила на меня заговорщический взгляд, и я поняла: она имеет в виду Месье. Разумеется. Звонки Андреа давно перестали быть событием в моих глазах. В лучшие времена нашей истории с Месье я каждый уик-энд трепетала за своим прилавком при мысли, что увижу его во вторник утром, и не могла не делиться с коллегой впечатлениями об этом женатом хирурге сорока шести лет, о его страсти к эротической литературе и наших романтических объятиях в маленьких отелях на площади Пигаль. И, когда ситуация начала вызывать у меня беспокойство, она неизбежно узнала об этом, ведь я уже не ждала воскресенья с прежним возбуждением. По правде говоря, я уже ничего не ждала, только окончания рабочего дня — я хотела лишь спокойно сидеть в своей комнате, курить с подружками травку или притворяться счастливой в объятиях других мужчин.

— Врач! — полушепотом уточнила она, словно Месье представлял собой военную тайну.

Я опустила глаза на свои грязные руки.

— Особых новостей нет, — ответила жалобно.

— Тогда забудь его. Ты достойна лучшего, чем этот тип.