Лолиты

Она стала моей рабыней. И — да, теперь я мог считать ее глупой, ведь она не заметила того, что заметил я, — поломки часов. Я наслаждался, снова наслаждался унижением красивой и голой коричневой глупой девочки. Она дергалась, трепыхалась и умирала прямо на моих глазах. Видя, что у нее кончается время, она стала делать ходы гораздо быстрее — и испортила свою позицию. Если бы я даже теперь и сказал, что часы сломались, она бы всё равно уже проиграла, так как ходов в любом случае вернуть назад невозможно. Да и переигровки, скорее всего, делать бы никто не позволил, потому что и так партии идут каждый день, просто некогда. Но я промолчал и здесь. Я хотел унизить и растоптать ее до конца. Каждый ее страдающий нерв был отрадой души моей, члена моего, каждое внутреннее содрогание ее наполняло меня триумфом. Я взлетал прямо в небеса, прямо к солнцу. Я был хозяином, господином. Я был богом, лишенным плоти, так как одетым. Она была грешным и подвластным мне человеком, страдающей голой самкой, красивой и бесстыдно обнаженной.

А потом она просрочила время и с восхитительной покорностью остановила часы. Она, побежденная, протянула руку мне, победителю. Я с неописуемым наслаждением крепко сжал ее гладкую ладонь, чуть не бросившись на нее прямо из-за доски и не растерзав ее на месте, раздирая в клочья ее одежду и вгрызаясь зубами в ее крепкие груди, а ногтем большого пальца — в глубокий и длинный смуглый пупок.

Она сдалась, она отдалась. В номере на кровати у меня был настоящий пир плоти, цунами оргазма разнесло меня на части, накрыло с головой, утащило в бескрайний и бездонный океан бушующего садизма и сладострастия.

19

Когда я пришел к нему в следующий раз, он сам встретил меня у входа, а Юля паслась где-то в районе кухни. Ее было слышно, но не видно, хотя закрытых дверей между нами не было. Мы поздоровались, и я лукаво ущипнул его за кончики обнаженных сосков и чуть-чуть покрутил их. Он улыбнулся — смущенно, но как будто довольно. Тогда я поцарапал впадинку на его животе и погладил волоски внизу живота. Он слегка засмеялся — от щекотки, от удовольствия, а может, от всего сразу. Важно было то, что я впервые делал это под носом у Юли. Впрочем, если бы даже она нас и засекла, можно было сделать вид, что это просто безобидная игра. Ведь никто же не позорил и не стыдил ту пожилую и толстую ключницу в доме отдыха, когда она чуть-чуть потискала моего голенького красавца, с которым мы шли на пляж.

— Что вы будете со мной делать? — спросил он, одновременно стеснительно и лукаво.

— Как что? — удивился я притворно. — Учить. Как всегда.

— И всё? — удивился он. — Но вы же собирались еще превратить меня в хомяка.

— Ах, это! — воскликнул я так, как будто это не имело никакого значения и как будто я успел об этом забыть. — Ну что ж, можно и это.

— А как? — спросил он прямо.

Я открыл уже было рот, чтобы ответить, но вовремя сдержался. Все-таки Юля была слишком близко. Хотя у нее, как всегда, гудел телевизор, она вполне могла нас услышать. Что мне было делать? Не отвечать было бы странно, отвечать — опасно. Объяснять, что отвечу позже, так чтобы нас не услышала Юля, тоже было не лучшим вариантом. Ведь это подразумевало уже какую-то незаконность того, что я затевал.

Я сделал вид, что никак не могу найти свои тапки, что мое внимание целиком переключилось на них, а потому я не могу ему внятно ответить. А как только я свои тапки «нашел», я надел их и тут же прошел в ту комнату, где мы обычно занимались. Конечно, он последовал за мной. Проблема Юли была временно решена.

А дальше мне просто повезло. Юля зашебуршала в прихожей, стала искать свою ракетку для большого тенниса, и я понял, что на какое-то время она уйдет на стадион. Мама, по-видимому, была на работе. Всё это было важно, поскольку, если бы я рассказал, что я собираюсь с ним сделать, а потом этого бы не сделал, это, опять же, выглядело бы странно.

Собственно, ничего принципиально нового по сравнению с Максимом я не затевал, всего лишь массаж с электромассажером и с пристрастием, о чем и поспешил ему сообщить.

— Но только в перерыв! — добавил я, пытаясь изобразить сдержанность и строгость. — Если будешь хорошо заниматься!

Занимался он сравнительно хорошо — насколько это тело вообще было способно к усилиям духа.

К тому времени, когда начался перерыв, Юля уже ушла, а мама еще не пришла, на что я и рассчитывал.

Я предложил ему лечь на пол и стал делать с ним то же, что в свое время и с Максимом, только реагировал он совсем по-другому. Если Макс издавал стоны сопротивления, то Леша — отдавания и покорности. Он лежал передо мной открытый, распластанный, задыхающийся, горячий, прекрасный и обнаженный. Я гладил, стучал, давил, тискал его живот, и спину, и грудь. Казалось, мы оба вошли в какой-то транс… Но вот он заговорил. Я никак не ожидал услышать того, что он мне сказал, но как раз это лучше всего объясняло его поведение со мной. Голос его прозвучал неожиданно и непривычно серьезно, глухо и глубоко.

— Давно… не помню, сколько лет назад… когда бабушка с дедушкой были живы… когда мы жили еще в Актюбинске… по утрам… да и вечером иногда… когда я лежал в постели… они… такие старые, сморщенные… часто трогали меня… гладили меня своими пальцами…

— Почерневшими, жесткими, ссохшимися?! — воскликнул я пораженно и взбудораженно.

— Да, да, вы правильно говорите! — согласился он. Я изумился горячности его тона. Обычно он был такой спокойный, чуть ли не равнодушный. Разве что эпизод с хомяками по-настоящему оживил его. Неужели только… это, только мучительство и, наоборот, обнаженное отдавание способны были всколыхнуть его чувства? Неужели только это в жизни его интересовало?

— Я хочу рассказать, — продолжил он. — Надо рассказать… Только слов не хватает…

— Продолжай, глупенький, — ответил я, ласково поглаживая его пушистый пупок. — Я помогу тебе со словами. У меня их много. У меня есть то, чего не хватает тебе, а у тебя — то, чего не хватает мне. Поэтому мы здесь… рядом.

— Бабушка и дедушка… они и сами такие были… Такие…

— Старые, сморщенные… уродливые? — вопросительно подсказал я, удивляясь перевернутому сходству наших ощущений.

— Да, да! — подхватил он почти что с радостью. Ведь я понял то, что он не делил еще никогда и ни с кем. — Я боялся сказать прямо так… А вы взяли вот и сказали… Утром и вечером они часто гладили меня своими старческими пальцами — спину, живот, грудь… и здесь… — Он погладил себя по бокам.

— Ребра? — спросил я.

— Да…

— И кожа у тебя была такая гладкая, атласная, свежая, юная, шелковистая… Ты весь такой молодой, сильный, загорелый, красивый и голый… А они такие одетые в кучу разных одежек, даже в самую дикую жару, такие старые, такие уродливые… И гладят, гладят, щупают тебя своими пальцами, а ты только вздрагиваешь и покрываешься мурашками…

— Да, да! — чуть не закричал он. — Вначале мне было так странно, как бы стыдно даже… А потом… потом мне начало это нравиться… Мне бывало грустно, мне чего-то не хватало, когда кто-то из них забывал это сделать.

— Как прустовскому Марселю, когда мама забывала поцеловать его на ночь, — произнес я иронично и вкрадчиво.

— Чего? — не понял он.

— Продолжай, глупыш, — сказал я с ласковой снисходительностью, царапая ногтями его соски.

— Ну а когда они все-таки делали это, я… я…

— Ты дрожал весь от наслаждения, — подсказал я.

— Да, — ответил он тихо, очень тихо. — Да, — прошептал он.

20

А потом вернулась с тенниса Юля, и мы с Лешей стремительно пересели за стол и взялись за учебник немецкого под названием Brucken («Мосты»). Мы навели мосты между собой, а потому могли теперь делать вид, что наводим их между Лешенькой и немецким, хоть это и было куда труднее.

— Руки в «Брюкен» и вперед! — незамысловато сострил я… и насладился зрелищем того, как он переходит из одного режима в другой, от обнаженного отдавания с небывалыми откровениями к готовности хихикать над простенькими шутками, содрогаясь своим обворожительным, еще почти детским, но уже сильным телом.