Критская Телица

Почти все обитатели дворца собрались в трапезной.

Почти.

Кроме, разумеется, воинов, несших урочную стражу, да еще кой-кого. Дела неотложные, занятия неизбежные, причины уважительные и веские дозволяли отсутствовать, не чиня обиды венценосцам и не роняя собственного достоинства.

Эти неявившиеся как раз и представляют известный интерес.

Точнее, не сами они — читатель уже знаком с каждым, или успеет познакомиться весьма скоро, — но времяпрепровождение, коему предаются люди, не вкушающие вместе с прочими царской снеди, не хмелеющие от государевых напитков...

Мастер Эпей сказался простуженным.

Оно отчасти смахивало на правду, ибо поганец Рефий кольнул неглубоко, но метко, и ухитрился перерезать весьма капризный сосуд. Эпею очень повезло: кровь хлынула наружу, а не в грудную клетку. Лекарь хмыкнул, обработал рану, перевязал. Аттический умелец испытывал ощутимую лихорадку и не испытывал ни малейшего желания засорять уши безмозглым, нескончаемым гвалтом. Он и пил-то, как правило, в одиночку, будучи не в силах вынести непроходимую глупость вероятных собутыльников.

Вот и сейчас умелец уютно устроился у себя в комнате, растянувшись на узком ложе, вдыхая льющийся сквозь окно вечерний воздух, разглядывая колеблющееся пламя светильника и задушевно беседуя с пузатой, заранее припасенной амфорой, пристроившейся в изголовье.

Умудренный горьким опытом предыдущей ночи, мастер запас целый глиняный жбан чистейшей родниковой воды. И фиалом обзавелся объемистым.

Он лежал не шевелясь, укрывшись двумя толстыми одеялами из овечьей шерсти, следил за ярким язычком пламени, хмурился, думал.

«Эпиталаму? Нет уж, благодарю покорно. Эпиталаму нынче сами слагайте! Для бугая длиннорогого... А я к людям обращаться привык. Подлюги!..»

Эпей осторожно, чтобы не растревожить поверженной спины, повернулся, протянул руку. Взял с маленького яшмового столика лист привозного папируса, обмакнул бронзовое стило в глиняный пузырек, содержавший густую алую краску, помедлил и начал неторопливо, то строча, то перечеркивая, то замирая, то вновь пуская раздвоенное острие по выглаженному и лотосовым соком тщательно проклеенному листку, выводить:

Мастер медлил, потом решительно провел слева от написанного две прямые вертикальные черты, означавшие, что стихослагатель удовлетворен сочиненным отрывком. Отхлебнул из амфоры, помедлил, начал писать дальше:

Последовал новый добрый глоток. Эпей сощурился: «Струнам... Флейтам...»

Потом решительно вывел:

Размер, кажется, соблюли, — пробормотал Эпей.

Пурпурное вино убывало куда быстрее красных чернил, однако строк на папирусе прибавлялось. Множились безжалостные помарки, возникали нечаянные кляксы, но и продольные линии тянулись там и сям, помечая удавшееся.

Фитиль догорел одновременно с появлением последней буквы.

Уже в темноте умелец отложил написанное, ощупью нашарил полупустую амфору.

— Хвала Аполлону Мусагету, — сказал он отчетливо и громко. И уже гораздо тише, почти невнятно, пробормотал:

— А тебе, дружище, спокойной ночи...

Содержательница крупнейшего городского блудилища Фульвия вздрогнула, услыхав, что ее незамедлительно желает видеть жрица из Великого Совета. И едва не рухнула, узнав, с какой целью.

— Апис оборони, госпожа, — залопотала достойная особа, — да у нас эдакой мерзости отродясь не проделывали! С места не сойти...

— Сойдешь, — заверила Алькандра. — В лучшем виде сойдешь, и далеко-далеко направишься, в пожизненное изгнание. Разумеется, если не прекратишь изрыгать ложь. О тебе и твоем притоне известно все, запомни.

Так оно и было. Но Великий Совет предпочитал закрывать глаза на чудовищные оргии, творившиеся под обширным черепичным кровом главного кидонского борделя, ибо едва ли не каждая вторая шлюха служила тайной доносчицей, а подвыпившие моряки — египтяне, этруски, ассирийцы — нередко выбалтывали вещи, способные изрядно облегчить лавагету и его бойцам предстоящий поход, обеспечить победу молниеносную и для неприятеля ошеломительную. Критский флот в немалой мере процветал благодаря толково налаженной разведке.

Владея одновременно двумя древнейшими ремеслами, публичные девки оказывали Совету неоценимую услугу.

Тем паче надлежало вразумить Фульвию быстро и на совесть.

— Напраслина, о госпожа! — взвыла злополучная хозяйка публичного дома. — Завистники, подлые, возвели! Оклеветали, паскуды! Все мои заработки честные им глаза колют, поперек горла стоят, ни спать, ни есть не дозволяют! Все бы им только денежки в чужой мошне пересчитывать!

— Слушай, стерва, — спокойно и без малейшего раздражения сказала Алькандра. — Мне с тобою препираться и хитрить недосуг. Обещаю: мошна твоя разлюбезная поутру толще поросной свиньи сделается! От верховной жрицы награду получишь. Элеана тебя, дрянь эдакую, об услуге просит. Откажешь — усадим на финикийский корабль, и плыви, куда повезут. Кошелек, разумеется, оставишь на острове, — закончила гостья. — Лишишься земли, воды и денег, как положено.

Еще мгновение Фульвия колебалась, а потом громко позвала:

— Кимбр! Кимбр, олух царя заморского!

Невысокий, светловолосый крепыш переступил порог, почтительно кивнул высокопоставленной гостье, выжидающе замер.

— Проводи меня в западную пристройку, — мягко молвила Алькандра. — Там поясню, в чем дело. Дашь обет молчания, половину золота вручу немедля, половину — после.

Северянин побледнел.

— Не пугайся. Этого требует Великий Совет.

* * *

— Теперь, Клиний, притяни поясом, — велела верховная жрица, жестом поясняя, как именно следует исполнить распоряжение.

Мелита обреталась на коленях перед глубоким креслом, лежа грудью и животом на сиденье, привязанная за тонкие запястья к основанию спинки, за упругие полные ляжки притянутая к львиным лапам, служившим передними опорами пуфу.

Она пришла в этот маленький, на далеком отшибе расположенный зал, дабы со смирением и покорностью выслушать горькие, заслуженные упреки. Принять немило сердитый выговор. Весьма возможно, проститься с достоинством придворной дамы и сказать «прости» Кидонскому дворцу. Или, кто знает, выдержать бичевание...

Элеана, действительно, держала в руке хлыст.

И не какой-нибудь, а четырехгранный, в два пальца толщиною, боевой бич из кожи гиппопотама, со свинцовым шариком на конце и тяжкой, свинцом же налитой, дубовой рукоятью — оружие, способное враз опрокинуть воина, облаченного броней, а незащищенного поразить насмерть.

Великая жрица не стремилась излишне рисковать в замкнутом, сравнительно тесном помещении. Всякое ведь приключается... Вдруг события снова примут нежданный, дурацкий оборот?

Но Мелита сочла, что устрашающий хлыст предназначается ей, и затряслась.

— Пощади, госпожа! — взмолилась женщина, бросаясь к Элеане. — Вели высечь обычной плетью! Не увечь!

Сама того не ведая, аристократка шагнула в расставленную сеть и чрезвычайно упростила неизбежные приготовления.

— Угомонись, — невозмутимо произнесла Элеана. — Этого бича ты не вкусишь, даю слово.