Долгий сон

Жаркие смятые простыни на жадных к поцелуям грудях, скомканные в кулачках, жадный вскинутый зад, раскрывший все-все-все ее прелести… ой, как тебе не стыдно, нахальная девчонка! Пусть тебя завтра еще высекут, вот так, как стоишь — сладким и бесстыдным образом, стонущей от боли и счастья…

Тилтсе провожал, как встречал Вентспилс — моросящим неровным дождиком. Аккуратно упакованные баулы, сумки, коробки и сумочки — нет, это не новоселье, это всякие там гостинцы пашумсу. Оголодал там, в своем русском далеке, вкус настоящего брокурса позабыл. И вот эту коробку — в багажник, рядом с этой. Нет, это не пашумсу. Это для нее — видишь, ленточка другого цвета. Побольше, побольше клади, не жалей — он же сам был в подвале, не тетушку Мирдзу считать послал, не Яниса — сам был! А Мирдза мне говорила — молодец девка. Крепкая. Ну и что, что кричала? Ты сама после дюжины в голос орала, а она только на тридцатом! Мамка говорила, что молодой хозяйке очень трудно было — у нее попа очень тугая, а черемуха тугое тело не любит, враз пробирает… и все равно молодец. Не, она-то ладно — зато он сам в подвале был, это он молодец, все как надо!

То ли семья, то ли колхоз вышли на проводы. Данка так и не разобралась в «структуре этой семейно-производственной единицы» — да и все равно ей было. Почти и не морщилась, когда аккуратно переступала к машине. Хотела сделать гордый вид, да не стала — не только глазами, изнутри почувствовала и заметила — ей поклонились совсем не так, как три дня назад, при встрече. Так что и вид делать не надо — он же Сам был в подвале!

Возле машины черной тенью ждал пастор. Не смущаясь, глаза в глаза, встретила его одобрительный взгляд. И удивленно махнула ресницами — он протянул ей маленький, на серебре чеканенный герб. Тот самый, с которого Дмитрич переводил ей девиз.

— Мне?

— Вам. Понимаете ли… — оглянулся, неожиданно смутился и договорил:

— Его хранят по женской линии рода. Мне кажется, вам придется его продолжать.

— Я… не знаю, — покраснела, как в первый раз, и осеклась, встретив в глазах пастора твердую уверенность.

— Он же Сам был с вами…

Села в машину. Ровно и аккуратно. Чтобы не потревожить еще стонущие бедра. Потом вдруг прикусила губы, нарочито поерзала по сидению и кивнула головой провожающим:

— Узердзешанос!

— До свидания, госпожа!

Июль 2006 г.

Барышня. Личный рассказ

…Альбертик словно невзначай приобнял за талию, дежурно скользнув чуть-чуть ниже. Данка нервно отстранилась, зыркнула из-под ресниц и ласково пообещала:

— Я ведь могу и кирпичом звездануть. Ручонки-то убрал!

Кирпич не кирпич, но звездануть Данка могла без особых разговоров. Как под Новый год, когда в хмельном угаре коллективного междусобойчика так призывно мелькало бедро в высоком разрезе платья… Он так и не понял тогда — стринги на ней были или девушка и вправду была под платьем «только сама» — не понял, потому что неожиданно врезался лбом в стенку коридора, а галстук удавкой сжал кадык:

— Я тебе, слизняка траханная, сейчас полезу под платье… козел… Альбертино трахетти…

Нашелся проверяльщик стринговый! Надела уже разок, сдуру домой в них заявившись. Волосами и спину и пол подмела, пока голову вскидывала — под шипение бабки и шипение мокрых прутьев, продернутых на голом, уже безо всяких стрингов, заду… Но не этому же шестерке растолковывать? Морда аж масляная…

Альбертик с приклеенной улыбочкой тут же убрал ручонки — и, оглянувшись на дверь кабинета, участливо посетовал:

— Я не хотел сделать больно… Извини, Даночка…

— Чего сделать? — Данка посмотрела в упор, но приклеенная улыбочка Альберта тут же стала искренней и еще более ехидной:

— Ну, ты же сегодня в браслетике. Может, уже и трогать тебя везде больно!

Данка машинально поправила на левой руке широкий кожаный браслет, отделанный полосочкой черного бархата и с серебряным колечком:

— Не поняла! При чем тут браслет? Что мне должно быть больно?

Альберт понял, что ляпнул лишнее — и его спасло лишь появление в кабинете всех полутора центнеров главной бухгалтерши. Данка внимательно посмотрела на него, задумчиво сморщила нос, но тут же была по селектору выдернута в кабинет шефа.

— Позвольте войти, Владимир Дмитриевич! — даже стук в дверь у Альбертика выходил похожим на вкрадчивый шепот. — Доброго вам здоровьичка, извините что осмелился без вызова, но…

В.Д. снял очки, устало потер лоб и прервал паузу после «но»:

— Что-то случилось?

— Пока нет, но… Но может, может случиться! Вероятна ситуация, когда под некоторую угрозу будет поставлена репутация нашего уважаемого заведения, нашего коллектива и даже, мне представляется, в некоторой степени даже лично ваша, что совершенно недопустимо…

В.Д. коротко усмехнулся:

— Ну, с моей репутацией я как-нибудь сам разберусь. Давайте лучше о коллективе и нашем уважаемом заведении.

— Я бы тем не менее осмелился возразить… дело в том, что эту сотрудницу принимали на работу лично вы, проверку делали лично вы, курируете ее в общем-то полезную деятельность тоже лично вы, и числится она по вашему ведомству…

— Проверку я делаю для всех. Курирую тоже всех. Числятся у нас все, включая и меня, не по моему ведомству, а в нормальном штате согласно нормального штатно-должностного расписания. — Владимир Дмитриевич бросал слова равнодушно и холодно, и только оооочень хорошо знавший его человек заметил бы, как он нервно потер левое предплечье.

Он сразу понял, о ком собирается доносить этот лощеный прохиндей из экономического отдела. Понял, молча придвинул Бергалину пепельницу и, щелкнув зажигалкой, запустил дымовую завесу.

Она ни разу не называла его по имени. Ну не получалось как-то — он в свое время представился как «дядя Гена», она сморщила нос и лихо ответила, что она «племянница Данка», на что он отвесил короткий полупоклон и с улыбкой прижал руки к сердцу:

— Простите, барышня… Оно, конечно, не дело сразу в родственнички набиваться. Исправимся.

По имени-отчеству тоже не получалось — не настолько уж старше, да и отношения с первого дня сложились… Ну очень какие-то они такие сложились… потерла нос — сама не понимала, какие. Потому что они совершенно искренне улыбались друг другу, а он был единственный, кто так и стал называть Данку «барышней» — если утром ему случалось проверять охрану, то лично щелкал турникетом и здоровался: — Доброго утречка, барышня! Краем уха в конторе слышали, что в какие-то древние времена они то ли служили, то ли даже воевали вместе с шефом, но вся эта полезная кабинетная «инфа» пролетала мимо, сдунутая его шевельнувшимися в улыбке усами и смытая таким хорошим взглядом немного уставших глаз.

Не подсмеивался — называл очень серьезно, уважительно и только мимолетная улыбка заставляла присмотреться повнимательнее: шутит или вправду барышня?

А он и не шутил, хотя то ли в «отместку», то еще почему, тоже ни разу не назвал ее по имени. Барышня так барышня — ей и так было хорошо от мимолетного, но очень внимательного взгляда, от пушистых усов, шевельнувшихся в улыбке, он негромкого с хрипотцой голоса, от руки, что один раз придержала на лестнице — ну, когда с той кучей бумаг на ковре запнулась… Даже удивилась — вроде и мягкой рукой «спружинил», а словно на железном рычаге придержал. Смутилась, суетливо поблагодарить хотела, а он все с той же улыбкой на двери начальственного кабинета кивнул:

— Бегите, барышня, шеф ждет!

Другой раз на крыльцо было сунулась, служебную машину ждать, но он не пустил под дождь — дождался, пока Сашка по кличке Домкрат подрулит ко входу, дверку открыл и лишь тогда приглашающим жестом — Прошу, барышня! и никого ехидства, никакой игры в голосе — просто теплое слово «барышня», такое родное, такое ласковое … сама не знала почему.