Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»"

И мы пошли на кухоньку.

Хозяйки сноровисто помыли картошку и поставили на конфорку подтопка чугунок, чтобы сварить её в мундире — картошка народилась хорошая, крупная. На столе оказались миска с квашенной капустой и другая — с солёными огурцами, всё своё, с огорода, с лопаты. И вообще осень — время сытое. Только вот с хлебом… приходить в гости с пустыми руками считалось невежливым, и мы с Танюрой привычно выложили к общему столу наши прихваченные из дому небогатые пайки «черняшки». Надежда почти неслышно в своих толстых вязаных «чунях» из цветной шерсти двигалась от печки к столу, от стола — в кладовку и обратно, выставляя припасы, в каком-то музыкальном ритме. Наконец, завершив сервировку и окинув стол цепким хозяйским взглядом, она отбила пятками танцевальную дробь с припевкой:

И тут я должен сделать необходимое пояснение. Дело в том, что на столе среди уже перечисленных мною яств стояло и небольшое деревянное блюдо с крупными кусками изжёлта-белой солёной трески, от которой шёл крепкий, отдающий прелью, дух. Не случайно ведь архангелогородцев исстари называли трескоедами! В самые скудные военные времена почти в каждом магазине, торгующем продуктами по карточкам, стояли открытые бочки с солёной треской! Её можно было брать практически без ограничений: солёная треска за еду не считалась…

— А у нас во-о-от что есть! — хвастливо пропела Надежда и бережно водрузила в центр стола давно невиданное чудо: пол-кирпичика настоящего белого хлеба! — Это — нам! — обрадованно сообщила она.

— Откуда?! — ошарашенно спросила я.

— Хм… Это мамин хахаль… — не слишком охотно пояснила она… — ну, тот, который Ибрагим. В спецраспределителе получил. Вот мать нам половину и отжалела.

В тот вечер у нас был самый настоящий пир, гастрономический загул, кутёж, почти что древнеримская оргия, о которых мы только читали в учебниках истории древнего мира и о которых не имели ни малейшего понятия! Но то, что это был пир на весь мир — никакому сомнению не подвергалось: мы брали руками из чугунка горячую картошку, очищали её от розоватой младенческой кожицы, дуя и перекатывая с ладони на ладонь; захрупывали солеными огурчиками, шибающими в нос укропным ароматом и задумчивым запахом смородинового листа; щепотью доставали прямо из миски квашеную капусту и, задрав голову, высыпали её прямо в рот… А сказочный белый хлеб из спецраспределителя с его заманчивой золотистой верхней корочкой мы оставляли на потом, — к чаю…

Пока ставился, разжигался лучинками, нагревался на сосновых шишках и закипал медный баташовский самовар, весь в медалях, точно фронтовик, я отдыхал физически, но трудился за двоих умственно, — решал математику за Наину и Танюру. Они, не особенно вникая, быстренько перекатали в свои тетради готовые решения, и мы со всей неторопливостью и серьёзностью, свойственными северянам при чаепитиях, приступили к заветному ритуалу. За одним исключением: «чаем» мы называли сушёную чернику, собранную в наших богатых окраинных лесах, несколько щедрых горстей которой запаривались крутым кипятком, и затем уже эту почти чёрную заварку разливали по чашкам…

Зато чашка у меня оказалась и впрямь почти что царская, — тёмно-синяя, с яркими розами и золотым ободком.

— Это от кузнецовского сервиза. Осталось… от прадеда, — похвалилась Надежда. — Она одна единственная и уцелела, — грустно добавила она. — Всё остальное — вдребезги… Ещё в революцию.

Обильная еда сморила Наину и Танюру, и они незаметно ускользнули в комнату, на широкую раздольную постель, за печку. Мы с Надей ещё немного посидели, продолжая говорить за жизнь: несмотря на наш малый житейский опыт, в ней хватало и проблем, и заморочек!

И только когда Надежда подсела совсем рядышком, подвинув свой табурет вплотную ко мне и словно бы ненароком положила ладонь на моё колено, я понял, что соревнования ещё не закончились, и главный этап ещё впереди…

Надина ладонь скользнула выше, потянула за мой ремень так, что штырёк пряжки выскочил из дырочки, и мои брюки стали держаться только за счёт того, что я сидел… Ловкие пальцы одну за другой высвободили из петелек пуговицы ширинки, и горячая её рука скользнула внутрь, обхватывая и вытаскивая из темницы заключённого в ней узника.

А узник, честно признаться, никак не выглядел полным сил молодцом. Его повинная голова устало свешивалась из надькиного кулачка…

— Бедненький… — сочувственно поцокала языком Надежда, которая, как известно, умирает последней. — Ничо, сейчас встрепенётся, как миленький, — и сразу же сменила тактику.

Она мгновенно сбросила на лавку кофточку, под которой ничего не было, и став на колени, прильнула к моему освобождённому пленнику всей грудью, разместив его в ложбинке между налитыми полушариями, и предварительно плюнув туда и сжав их с обеих боков, начала двигать ими взад-вперёд, стимулируя тем самым зажатый в сладком плену орган. Это действо оказалось таким провоцирующе приятным, что он дёрнулся и в полном смысле встрепенулся!

Надежда снова взяла его рукой и, словно бы молодую норовистую лошадку за недоуздок, властно потянула за собой в другую комнату. Бедные мои брюки свалились с меня по дороге, но никто из нас не обратил на это событие ни малейшего внимания.

…В самом «солныше»… Ах да, вы же не знаете, что по-нашему «солнышем» называлось самое тёплое местечко за печкой! Так вот, — в этом ближнем от печки углу нашего огромного лежбища, мирно посапывая и обняв друг дружку, голые, как рыбки, свернулись Наина и Татьяна, а между ними уютно устроилась трехцветная кошка-запечёнка (то-есть живущая за печкой), которую в доме держали «на счастье». Обрадованная, вдобавок к печному, ещё и человеческим теплом, она свернулась калачиком и громко урчала — пела.

Когда Надежда потянула меня на себя и, торопливо вмяла моего воспрявшего молодца в свое жаждущее нутро, эти трое даже не шелохнулись!

Я ещё был во власти спортивной терминологии. Я не завышал темпа, понимая, что меня ждёт не стайерская, а трудная марафонская дистанция. Поэтому самым важным было правильно распределить силы и не ударить в грязь лицом. Перед кем?! Да это самое… перед ними, — судьями, зрительницами и одновременно участницами соревнований. Хотя… бывшие участницы, претендентки на победу и зрительницы по совместительству были в полной отключке.

Нас оставалось только двое… Надежда задышала чаще…

— Давай, Лёнечка, — её горячее яблочное дыхание обжигало мне ухо, когда я склонялся к ней, — да-вай…

Она увлечённо подыгрывала мне: сдвигала ноги и обвивала меня тугим кольцом, приподымала и опускала зад в такт моим движениям, а уж как она играла мускулами там, внутри, — то сжимая, то отпуская желанного гостя…

— Да-вай, ми-лень-кий! — торопливо захлёбывался её голос. — Е-щё, е-щё!

Набитый мягким свежим сеном нынешнего укоса, матрас конечно, амортизировал неистовую амплитуду наших совместных движений, а иначе, на любой другой постели скрип слышался бы неописуемый!

И только когда Надежда всей грудью рванула, наконец, финишную ленточку, она утратила самоконтроль и застонала в полную мощь.

— Да! Да!! Да!!! — вопила она.

— Что случилось?! — вылупили сонные глазищи Наинка с Татьянкой.

— А то и случилось, что секундомер сломался, — ещё тяжело дыша от преодоленной дистанции, мрачно сообщила им Надежда. — Фальстарт. Результат не засчитывается, ясненько?

Но меня-то лично по-прежнему весьма радовал красивый олимпийский принцип: важна не победа, важно участие…

…А вообще-то в России, этой загадочной и закрытой стране изо всех сил строили коммунизм, и вполне официально считалось, что никакого секса не могло быть и в помине…

С другой стороны, — и до сексуальной революции в Европе оставалось ещё полтора десятка лет…

Это потом в европейских газетах появились невероятные сообщения: в чопорном и холодноватом по темпераменту Стокгольме тринадцати-четырнадцатилетние школьницы штурмом брали у портовых причалов корабли с чернокожими матросами…