Критская Телица

Упершись ладонями в закраину, Эпей перегнулся, приник устами к холодной поверхности и начал неудержимо, безостановочно, подобно запаленной лошади, пить. Он почувствовал, как устремляется по горлу, низвергается по пищеводу и волной растекается в желудке животворная жидкость.

Захлебнулся, задохнулся, откашлялся.

Опять прильнул. На мгновение погрузил все лицо. Помотал головою. Сделал еще два-три глотка и лишь тогда сумел оторваться.

— фуу-у-у!.._ сказал мастер, машинально вытирая губы. — Слава Зевесу и хвала охотнице Артемиде! Не оставили на произвол судьбы.

Эпей уселся наземь, подогнув левую ногу и водрузив подбородок на колено правой. Охватил голень переплетенными пальцами. Уставился на удивительный водоем рассеянно и блаженно.

Худощавый, отнюдь не широкий в кости, мастер не показался бы силачом даже ныне, а в эпоху литых гоплитов и неутомимых атлетов выглядел откровенно хрупким. Спартанцы без колебания вышвырнули бы новорожденного Эпея умирать на тайгетском склоне, именовавшемся Апофетами, — кладбищем никчемных младенцев.

Но аттические нравы отвергали варварство, и мальчику дозволили невозбранно жить и расти.

Заведомо негодный пехотинец, Эпей не служил даже в местном ополчении, потому что брать его колесничим не желал ни единый аристократ, а лучники и пращники, орудуя в строю, должны быть отличными бегунами. Беготню Эпей ненавидел.

Если бы не разнообразные ремесла, в коих он поднаторел сызмальства, и не изрядная способность слагать стихи, за которую соплеменники прощали многое, жизнь умельца протекала бы и вовсе несладко. Мастер издавна привык выслушивать насмешки, добродушные и злые; терпеть попреки, огрызаться на чересчур усердных задир.

Он и на Крит попал-то, удирая от кровной мести, после того как ловким ударом жерди проломил голову наглецу Клеобулу.

Правда, пострадавший выжил и, похоже, намеревался выздороветь, но Эпей, жалкий трус и несносный умник, сидел дома, скрипел стамеской, стучал молотком да струнами тренькал, покуда всеобщий любимец и герой Клеобул сокрушал фракийские черепа и вершил эпические подвиги. И ежели славный воин положил на Эпееву девку орлиный глаз, этой дурочке радоваться следовало, а не вопли подымать...

Мнение сие было почти всеобщим.

Предчувствуя скорый и неотвратимый самосуд, мастер проворно собрал дорожный мешок, пожелал доброго здравия домашним, едва ли не радостно принявшим известие о его отъезде, и задал тягу.

В добропорядочной, маленькой Алопеке стало меньше одним самовлюбленным ничтожеством.

А на изобильном людьми острове Крит объявился новый искусник — столь незаурядный и хитроумный, что через два месяца слух о нем достиг царя Аркесия, а еще неделю спустя Эпей с удовольствием обосновался в Кидонском дворце, получив хорошее жалованье, прекрасную комнату и великолепный чин государева умельца.

Фигуру он являл довольно-таки необычную. Ровно в маховую сажень ростом, угловатый, нескладный, Эпей неизменно таскал короткую кожаную тунику, внушительно круглившуюся по краям плеч и придававшую своему обладателю сходство с отощавшим иберийским пиратом. Говорю иберийским, ибо волосы мастера, против Обычая коротко стриженные, были необычайно светлы для уроженца Эллады. От запястий до локтей тянулись шнурованные наручи — тоже кожаные, а от лодыжек до коленей — поножи.

Этот неимоверный по тогдашним понятиям костюм Эпей изобрел самолично и, в назидательный пример остальным ремесленникам, обходившимся, в лучшем случае, фартуками, обезопасил себя от нечаянных порезов, ушибов и ссадин.

По крайней мере, так он объяснял, отвечая любопытным.

Его поругивали за сплошь и рядом хмельную голову, но все прощали за безотказно золотые руки.

Да и песни к вечерним трапезам Эпей сочинял исправно.

Уже полгода жил он во дворце, чередуя труды с досугами, запойное пьянство с болезненными припадками трезвости, ломаную критскую речь с безукоризненным аттическим говором. И не стремился к иному.

* * *

Грозное фырканье грянуло прямо за спиной.

От немедленного разрыва сердца Эпея спасла только булькавшая в желудке влага.

Вода успела растворить винный осадок, начала разносить по телу своеобразное повторное опьянение, и тем притупила испуг. Сызнова разомлевший мастер не рухнул замертво, а просто взвился в воздух.

Покатился по траве.

Вскочил на ноги.

Локтях в шести от водоема стоял исполинский белоснежный бык. Чуть выгнутые, на манер маджайских [23] бумерангов, рога венчали тяжелую голову, стремились кверху и блистали в лучах луны чистейшим червонным золотом.

Животное не шевелилось.

— Ох!.. — вымолвил Эпей и услышал дробный стук собственных зубов.

Бык фыркнул опять, однако не проявил ни малейшей враждебности.

Несколько минут человек и зверь стояли, разглядывая друг друга; один — лениво, другой — ошарашенно. Затем великан вздохнул, тронулся с места, склонил морду и начал пить — правда, куда спокойнее и тише, нежели Эпей.

Детская сказка о златорогом олене всплыла в памяти мастера.

— Ты что, волшебный? — осведомился Эпей дрогнувшим голосом.

Бык невозмутимо продолжал наполнять утробу ключевой влагой.

— Заколдованный?

Бык испустил ветры, да так, что потревожил дремавшую где-то в роще нимфу Эхо.

Царский умелец разом пришел в себя.

— Здоров же ты, приятель, афедроном громыхать! — сообщил он животному. — Чисто перун Зевесов.

Не удостоивая Эпея вниманием, зверь повернулся, отошел прочь от мраморной поилки и грузно улегся наземь.

— И все-таки не понимаю, — задумчиво пробормотал мастер. — Жаловать вашего брата здесь жалуют, но...

Эпей осекся и чуть не хлопнул по лбу перепачканной ладонью.

— А! Гарпии побери, запамятовал! Праздник ведь! Ну, теперь понятно...

Тихо прядая ушами, бык постепенно смыкал тяжелеющие веки.

— Слушай, рожки золоченые, — объявил грек, — до утра неблизко, хлебнуть еще захочется, и не раз. Посему я прилягу рядышком и прикорну, а ты буянить не вздумай. Ибо, можно сказать, мы с тобою, говядина, братскую чашу распили. Уяснил, бугай?

Мастер осмотрелся, облюбовал самый раскидистый и гостеприимный дуб, клонивший нижние ветви наподобие парфянского шатра.

Ступил в хранительную тень листвы.

Помедлил.

Улыбнулся.

Потянулся, хрустнув суставами.

Протяжно, беззвучно зевнул.

И замер, позабыв захлопнуть рот.

Примерно в плетре к северу возникла цепочка блуждающих огней.

* * *

— Гестия Дельфийская, — почти беззвучно выдохнул опомнившийся Эпей, — укрой, убереги, упаси!.. Паллада эгидоносная, оборони!.. Феб-стреловержец... Эрмий крылоногий!.. [24]

Низкое, протяжное мычание раскатилось по роще, достигло горного склона, отразилось и вернулось несколько мгновений спустя гулким отголоском. Эллин, и без того не знавший, какому богу молиться, перепугался окончательно.

Встревоженный бык заворочался, встал, опять заревел, колебля и возмущая недвижный ночной воздух, пристально глядя в сторону, откуда близились таинственные светочи. Он ударил по земле тяжким копытом, грозно всхрапнул. Потряс огромной, точно прибрежный валун, головой.

Появление нечисти, вспомнил Эпей, неизменно повергает животных в ужас. Обезумевшие лошади несут возницу, козы и овцы стадами шарахаются с пастбища, собаки — даже боевые молоссы, вдвоем берущие калидонских вепрей, — поджимают хвосты и, скуля, приникают к хозяйским ногам либо земле.

А уж эдакая глыбища беспокоится...

Огни мерцали, покачивались, плавали во мраке, понемногу приближаясь.

Даже не вполне протрезвевший, даже полунаповал перепуганный приближавшимся страшилищем детства, нежданно обретшим явь, Эпей не растерялся до полной потери соображения, рассудка и долгими годами наработанного, устоявшегося, привычного умения противиться любому надвигавшемуся творению природы-матери, сколь бы грозным и тошнотворным это злобное и стремящееся уничтожить создание ни было.