Вкус любви

Конечно, развод обошелся бы ему дорого, однако дело вовсе не в этом. Месье не из тех людей, кто уходит к другой женщине, потеряв голову. Он не влюбляется в девиц, с которыми встречается тайком, и даже в меня, ту, что в последнее время полностью завладела его мыслями. Он может называть меня самыми нежными именами, но нет сомнений: больше всего он нуждается в этих корнях, в этом незыблемом фундаменте, чтобы дальше вести свою игру. Месье любит свою жену так давно, что, наверное, уже не чувствует этого с той силой, с какой любят в моем возрасте. Но все гораздо серьезнее: она является его неотъемлемой частью.

Месье кладет трубку, не глядя в мою сторону, пока я стараюсь стать еще незаметнее за одной из раздвижных дверей, и склоняется над своей пациенткой, что-то жалобно лопочущей на итальянском. Месье жизнерадостным тоном бросает несколько успокоительных фраз на том же языке. Их разделяет широкий операционный стол, и он мог бы не обращать внимания на театральные крики молодой женщины, но они его, похоже, совсем не раздражают. Он даже не пытается пресечь это. Месье проявляет сострадание, которого я от него не ожидала. Медсестра гладит пациентку по темным волосам, выбившимся из-под шапочки, говоря о том, какие у нее теперь красивые зубы.

— Покажи их доктору, пусть посмотрит, какая ты красавица!

Молодая итальянка сквозь слезы выдавливает из себя улыбку маленькой девочки, борющейся с болью. Избитый прием, чтобы заставить человека забыть о страдании, но, похоже, он работает. Месье подключается к этому отвлекающему маневру обольщения:

— Вот она, наша красавица. И скоро ее животик тоже станет очаровательным.

Молодая женщина улыбается во весь рот. Я хотела бы перехватить взгляд Месье, ощутить, что он меня еще чувствует, несмотря на мое некрасивое одеяние и на дистанцию между нами.

— Вы заметили, доктор, как она похудела? — продолжает медсестра, надеясь, что Месье подхватит тему, поскольку пациентка снова начинает стонать.

— Это правда, — подтверждает он, — но нужно похудеть еще, ведь недостаток движения и французская еда делают свое черное дело…

Молодая женщина хихикает. Оскорбившись за нее, я устремляю на Месье негодующий взгляд, в котором, надеюсь, он прочтет крупными буквами: «ХАМ». Но нет, он шутит, со смехом перечисляя кулинарные блюда, из-за которых его пациентка набрала лишнего в бедрах.

— Как ты можешь говорить ей такие вещи? — спрашиваю я, когда он снимает свою блузу и маску.

— Уверяю тебя: поступив в клинику, она была огромной. А сейчас просто полная. Еще есть над чем поработать — вот и все! — отвечает он, моя руки.

(Обожаю смотреть, как мыло пенится в мягких волосках его рук. Это выглядит так сексуально.)

— Не хотела бы услышать такое в свой адрес, — говорю я после нескольких секунд созерцания и размышлений, неразрывно связанных между собой.

— Ты и не услышишь.

Месье улыбается мне, вызывая лифт.

— У тебя прелестная фигурка.

Проходящий мимо санитар вынуждает Месье отложить свои авансы. Но тут же, как будто в этой клинике ему подчиняются все стихии и неодушевленные предметы, появляется дребезжащий лифт, и мы снова каким-то чудом избегаем катастрофы.

Во всяком случае, именно с этим ощущением полуапокалипсиса мы заходим в кабину. В тот момент, когда я театральным вздохом демонстрирую свое облегчение, маска отражает мое зловонное дыхание давно выпитого кофе и пустого желудка. Вот почему люди, пьющие кофе, всегда носят с собой жевательную резинку. Внезапно я понимаю: плевать хотела на Изабель Симон, на чересчур толстую пациентку и на санитара — отныне мир вертится только вокруг моего запаха изо рта, ведь Месье сейчас его почувствует! Вот он уже кладет руку на мой затылок и мягко притягивает меня к себе, шелковистыми губами целует в нос. Кончики его пальцев теребят резинки моей маски.

— Подожди!

Я защищаю этот клочок ткани, словно свою честь, извиваясь в его руках как угорь, но Месье думает, что я играю. Он никак не может понять, почему мои губы, находящиеся так близко, ускользают от него. Отчаявшись, я вынуждена оправдываться:

— Я сегодня утром пила только кофе, у меня изо рта пахнет!

— Мне на это плевать, — заявляет Месье, когда двери лифта открываются около раздевалки. — Я доктор, и мне знакомы все запахи человеческого тела.

Но на нас уже смотрят медсестры.

— Нет проблем, — отвечаю я и снимаю свою маску с таким видом, словно показываю ему свою киску (зная Месье и его понимание символов, это почти одно и то же). Я тысячу раз слышала, как он нейтрализует мои возможные недомогания, ссылаясь на свою профессию, ставшую искусством жизни. Призрачный аргумент.

Я никогда не рассматривала его с этой точки зрения: он всегда был для меня сначала мужчиной, а уже потом врачом, чувствительным к тем же стимуляциям, что и другие представители его вида, независимо от того, владеет он или не владеет дополнительными знаниями. Он невольно подтверждает мою правоту: когда я прошу у него сумку, оставшуюся в его ящике, этот безупречный врач пользуется моментом, чтобы прикоснуться рукой к моей попе. Бросив на меня многозначительный взгляд, Месье хватает розовые, как клитор, листочки, на которых я специально для него написала византийские фразы.

— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.

Я все же киваю, ради красивого жеста.

В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.

— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.

Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.

— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.

Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене» [21], указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.

Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.

Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.

— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.