Ревность

В Бухаресте хозяева в последнюю минуту предупредили меня, что я не полечу в Клуж на самолете, как это было предусмотрено, а поеду ночным поездом. На расписание самолетов нельзя было полагаться, и, учитывая мою насыщенную программу, устроители не хотели рисковать, опасаясь, что я опоздаю. У меня не осталось времени на расспросы, шофер отвез меня на вокзал и сунул в руку билет. Я нашла свой поезд, купе, в котором ехала еще одна женщина — полная блондинка с приятным, мягким и довольно молодым лицом. Она говорила по-французски: как она сказала своим тихим голосом, она его преподает. Она слегка наклоняла голову, так обычно делают, когда робко о чем-то просят. И предпочла улечься на верхней полке.

Передышка, какой стали для меня пребывание в Сараево и остановка в Вене, внезапно закончилась. Перспектива провести ночь в малокомфортабельном поезде не прельщала меня. Я почувствовала, что устала от путешествия. Вагон жутко трясся, жара в купе была удушающей. Я пала духом, не могла уснуть в темной и влажной клетке, и под скрип полки над моей головой не переставая мастурбировала, пока длилась темная ночь. Едва мышцы, натруженные моей рукой, слегка расслаблялись после спазма, желание начать все сначала, казалось, снова широко и повелительно раскрывало отверстие между ногами. Пальцы мои погружались в смесь пота и вагинальной смазки, поэтому, когда я раздвигала слипшиеся ляжки, раздавался сухой щелчок, напоминающий звук вантуза, и как в детстве, когда я возбуждалась, лежа в кровати рядом с матерью, я испытывала тот же страх, что соседка по купе услышит этот звук и догадается, чем я занимаюсь. Не помню, увидела ли я, как утренний свет пробивается сквозь занавеску, закрывавшую окно: в конце концов меня сморил сон.

Именно в этом отслужившем свой век поезде в эту безумную ночь я, онанистка с богатым воображением, эксперт по созданию широкого спектра эротических снов, была вытеснена со сцены персонажами со знакомыми лицами и именами, которые оккупировали театр, где прежде я царила либо одна, либо в компании неизвестных сообщников. Несмотря на всю свою изобретательность, после этой ночи я была вынуждена подчиниться более жестким правилам, чем те, которым следуют авторы классической литературы, теперь, наверное, я имела меньше возможностей обойти их. Долгое время мне удавалось достичь наслаждения в одиночку лишь представив себе удручающее зрелище — член Жака, проникающий в одну из его подружек. В своих фантазиях я перестала быть в центре любовных утех, оставаясь лишь зрителем. Если я даже участвовала в них, то только для того, чтобы сразу же отойти в сторону. И теперь я могла стимулировать в себе эту глубокую волну исключительно в тот момент, когда получала мысленный приказ — заставить Жака принять нужную позу или изобразить на лице выражение крайнего наслаждения.

Сколько времени продолжался этот навязанный мне сценарий? Два-три года, а может быть, и больше. В течение этого долгого периода моя вселенная сексуальных желаний была отдана на откуп захватчикам. Теперь во всех подобных ситуациях Жак и его суккубы ^[8], отныне неразрывно с ним связанные, подменяли мою собственную персону. Архетипы, которыми я до тех пор населяла свои фантазии-мастурбации, теперь были неспособны вызвать у меня возбуждение, и истории, которые я — в разных вариациях — придумывала в течение многих лет, а некоторые с самого детства, были полностью забыты ради новых, надиктованных короткими отрывками, извлеченными из дневников Жака. Иначе говоря, набор возможностей оскудел.

Я из принципа эксплуатировала только несколько площадок, расположенных в наших домах в Париже и на юге. Когда текст дневника и письма не могли придать точности кадру, я переносила туда воскрешенные в памяти места. Если прежде почти всегда материалом для декораций мне служили далекие воспоминания, дома и сады, где я могла бывать сама или запомнившиеся из фильмов, хорошо знакомые мне, пусть и публичные, места — хотя они представляют собой не слишком подходящий фон для малопристойных занятий, то теперь территория моих фантазий ограничивалась лишь квадратными метрами нашего жилья. До сего времени табу, наложенное на далеких от моих сновидений персонажей, с которыми я сталкивалась в повседневной жизни, распространялось и на мое домашнее пространство; мои фантазии теряли свою силу на пороге дома. Это табу, как и другое, было снято, и отныне все ограничивалось пятью или шестью местами действия: коридор при входе в парижский дом, стойка-прилавок при входе в кухню-столовую, диван в гостиной, еще один диван в доме на юге, оба гаража — парижский и дачный. Позднее я добавила сюда квартиру одного нашего близкого друга, живущего в провинции, когда узнала, что Жак приезжал туда вместе с одной из девиц. Сцены, которые я режиссировала в спальнях, были более насыщенными и более развернутыми, чем другие, все зависело от того, насколько травмирована я была, узнав про данный эпизод.

Каждому месту соответствовала точная сексуальная поза: на диване в Париже он трахался по-собачьи при свете дня перед окном, в другой раз девушка лежала на спине — светлое пятно на фоне серо-зеленой ткани. Ее тело было зажато между его ляжками, а его член — между ее грудей. Последний образ был навеян не чтением интимных заметок Жака, а двумя-тремя фразами, брошенными по телефону, когда я обрушила на него кучу вопросов. Эти фразы и дали толчок моему воображению, поскольку в любовных играх для моего тела не существовало невыполнимых приемов, иначе говоря, мне просто в голову не могло прийти, что он хотел получить наслаждение именно в такой форме. В других фантазмах он трахался стоя, девушка просто задирала юбку, прислонившись к кухонному прилавку или в гараже, там она, выставив вперед ногу, опиралась на подножку джипа-внедорожника. В коридоре они торопливо совокуплялись прямо на бетонном полу. Я всегда наблюдала эти сцены как бы находясь позади Жака, то есть, если немного отступить, мне были видны его спина и ягодицы, я наблюдала, как двигается его таз, как руки сжимают бедра или груди. Женское тело просматривалось менее отчетливо, оно было частично от меня скрыто, и потому его контуры оставались нечеткими. Сцена на парижском диване была единственной, в которой я тоже принимала участие, по крайней мере в начале. Расстановка сил была классической: в то время как она, лежа на животе на диване, изо всех сил вдавливалась туда грудью, выпячивая задницу, я сидела над ней на корточках, чтобы мои половые органы находились на уровне ее рта. Это мое вторжение в их отношения было мимолетным проявлением желания взять реванш, поскольку я видела свою роль в том, чтобы руководить всем этим действом и подсказывать двум другим главным исполнителям их мизансцены, но этот фантазм длился недолго. В действительности, я никогда не руководила этими кувырканиями.

Мое участие было гораздо уместнее, когда я присутствовала в этих сценах невидимкой — глядя и слушая там, где мне довольно жестко указывали на мою ненужность. Вот, например: я случайно возвращаюсь домой и на лестнице, ведущей в гостиную, слышу мужской и женский голоса и стоны; разумеется, они слишком заняты делом, чтобы заметить мое появление, и мне остается только наблюдать за ними из-за двери. Я входила в тот самый момент, когда Жак достигал оргазма. Иногда легкое дополнение к развитию сюжета помогало ему кончить через секунду после того, как оба они замечали мое присутствие, обернувшись назад, и последний толчок чреслами в какой-то степени выводил его из ступора, вызванного моим взглядом. Однако лучше всего было прятаться в его кабинете, находящемся на антресоли над гостиной, а еще лучше — на чердаке с низким потолком, куда можно было попасть из кабинета. Оттуда мне было их лучше слышно, чем видно, но в своих фантазмах на материале предпринятых мною незаконных раскопок я восстанавливала расположение их тел и позы.

В сцене, когда Жак мастурбировал в ложбинке между грудями, внезапно возник телефон. Я представляла себе, как Жак берет трубку, чтобы ответить на мой звонок, и, не прекращая движений членом, обсуждает со мной всякие мелочи, благодаря которым прочные пары поддерживают тесную связь во время короткой разлуки. Мое отстранение было полным: я не присутствовала физически, ситуация была скрыта от меня ничего не значащими словами Жака — он играл со мной, — и поскольку сама я никогда не видела, чтобы он таким образом получал наслаждение, мне казалось, что, подобно злодею из сказок, он внезапно раскрыл передо мной свое незнакомое доселе лицо. На радость или на беду, но двуличность, которую я теперь ему приписывала, выворачивала наизнанку присущие ему, на мой взгляд, моральные ценности.