Генри и Джун

Я пишу Генри:

Прошлой ночью я прочитала твой роман. В нем есть несколько отрывков, которые отличаются необыкновенной, потрясающей красотой. Особенно то место, где ты описываешь свой сон, или ту шумную ночь с Валеской; вся последняя часть, где жизнь с Бланш достигла кульминации… Остальное плоско, безжизненно, до грубости реалистично, слишком точно и детально, как на фотографии. В то же время такие детали, как пожилая любовница, Кора, даже Наоми, — все это как будто еще не родилось. Недодумано, написано как будто второпях. Ты проделал очень длинный путь. То, что ты пишешь, должно было идти в ногу с твоей жизнью, но из-за твоей почти животной неутолимой энергии ты пережил слишком многое…

У меня такое странное чувство, как будто я знаю наверняка, что должно остаться за пределами твоей книги, точно так же, как ты знал, что именно надо было выбросить из моего романа. Мне кажется, твой роман следует немного «прополоть». Ты позволишь мне?

И снова мое письмо к Генри:

Пойми, пожалуйста, Генри, что я бунтую против собственного рассудка, что, когда я живу, то живу импульсивно, эмоционально, как в белой горячке. Джун это поняла. Моего рассудка не существовало, когда мы гуляли по Парижу, забыв о людях, о времени, о том, где находимся, — обо всем. Разума не было и тогда, когда я впервые прочитала Достоевского в гостиничном номере, когда я плакала и смеялась одновременно и не понимала, где нахожусь. Но потом, пойми меня, я делаю невероятное усилие, чтобы подняться и больше не погружаться во все это, чтобы больше не страдать. Почему я делаю над собой такие усилия? Потому что боюсь стать такой, как Джун. Что-то во мне восстает против полного хаоса. Я хочу, чтобы у меня была возможность жить с Джун в состоянии полного сумасшествия, но я также хочу потом понять все, оглянуться на то, что пережила.

Ты просишь о невозможном. Ты хочешь узнать о мечтах, о побуждениях, о желаниях Джун. Ты никогда о них не узнаешь, по крайней мере, от нее самой. Нет, она никогда бы не смогла рассказать тебе. Но понимаешь ли ты, какую радость я испытываю, когда рассказываю ей о наших чувствах на особом языке? Это происходит оттого, что я не всегда просто живу, просто следую за своими фантазиями, — нет, я делаю перерывы, чтобы осознать. Я ослепила Джун, потому что, когда мы сидели рядом, чудо и необычность момента не просто опьянили меня, я пережила их как поэт, а не как психоаналитик, мыслящий мертвыми формулами. С творческим мышлением, которое присуще нам обеим, мы подошли к самому краю. А ты бьешься головой о стену нашего мира и хочешь, чтобы она открыла тебе все тайны. Ты хочешь силой превратить все нежное, глубокое, таинственное, неопределенное, чувственное в то, чем ты сможешь завладеть. Ты не ищешь ответа на свои вопросы у Достоевского. Ты благодаришь Бога за хаос и неразбериху, в которых живешь. Зачем же тогда тебе нужно больше знать о Джун?

У Джун нет собственных мыслей и фантазий. Ей дают их все окружающие, вдохновленные ее существованием. Хьюго раздраженно говорит, что она — пустой сосуд, а я — полный. Но кому нужны мысли, причудливые фантазии, содержание вообще, если сам сосуд так прекрасен? Меня вдохновляет именно пустой сосуд Джун, полуденные мысли о ней наполняют мою жизнь необыкновенным светом. С тех пор, как я ее узнала, мир перестал для меня существовать, он опустел. Джун — это прекрасная пылающая плоть, чувственное тело, пронзительный голос, бездонные глаза, опьяняющие жесты… Все это появляется с ее присутствием. Кто мы? Только создатели, она же уже существует сама по себе.

Я получаю письма от Генри каждый день. И сразу же отвечаю. Я отдала ему свою пишущую машинку, и сама пишу от руки. Я думаю о нем днем и ночью.

Я мечтаю, как однажды буду вести необыкновенную жизнь, которая сможет заполнить страницы еще одного, особого, дневника. Прошлой ночью, прочитав роман Генри, я не могла уснуть. Уже наступила полночь. Хьюго спал. Мне захотелось встать, пойти в свой кабинет и написать Генри о его первом романе. Но тогда я разбудила бы Хьюго. Чтобы попасть в кабинет, надо открыть две двери, а обе они скрипят. Хьюго был таким уставшим, когда ложился спать. Я лежала очень тихо и спокойно, пытаясь заставить себя уснуть, но фразы, которые я собиралась написать Генри, метались в моем мозгу, как бешеные. Я думала, что удержу их, но утром не смогла вспомнить и половины. Если бы Хьюго не нужно было идти на работу, я разбудила бы его, он просто подольше поспал бы утром. Вся наша жизнь отравлена его работой в банке. Я должна забрать его оттуда. И это желание заставляет меня работать над романом, переписывать его, что мне совсем не по душе, потому что в мозгу уже кипит новая книга — книга, посвященная Джун.

Конфликт между моей одержимостью и преданностью Хьюго становится невыносимым. Я люблю его и буду любить со всей силой, на какую способна, но могу это делать только по-своему. Для меня совершенно невозможно развиваться в одном направлении. Неужели все так фатально?

Сегодня вечером моя душа ликует от радости, потому что Генри снова здесь. Впечатление, которое он производит, всегда одно и то же: ты переполнена серьезной талантливостью его романа, он подходит к тебе необыкновенно нежно, говорит тихим голосом, жесты плавные, мягкие, руки белые, и ты полностью подпадаешь под власть его неутомимого любопытства и романтичности по отношению к женщинам.

Вот как Генри описывает притон на Генри-стрит (куда Джун привела Джин, чтобы та жила вместе с ними):

Постель не застилается целый день, на нее можно залезть прямо в туфлях, простыни смяты. Вместо полотенца мы используем грязные рубашки. Белье меняется редко. Раковины засорены разным мусором. Моем посуду в тазу, который уже стал жирным и грязным. В ванной всегда холодно, как в холодильнике. Ломаем мебель, чтобы было что бросить в камин. Жалюзи опущены, окна не мыли уже целую вечность, царит погребальная атмосфера. На полу гипсовая крошка, инструменты, какие-то картины, книги, окурки, мусор, грязная посуда. Джин целыми днями ходит по дому в верхней одежде. Джун — полуголая, жалуется на холод.

Какое все это имеет отношение ко мне, как мне это понять? Ту жизнь, которой живет Джун, я не пойму никогда, моя же полна тайн и слепящей красоты. Это доказывает, что на все на свете можно посмотреть с разных сторон, даже во мне есть другое, темное, «я», которое сейчас жаждет чего-то низкого, животного.

Я пишу Генри:

Ты говоришь: «У Андре Жида — ум, у Достоевского — что-то другое, и именно то, что я вижу у Достоевского, имеет самое большое значение». И для тебя, и для меня высшая радость возникает не тогда, когда торжествует разум, а наоборот, когда мы теряем голову, причем оба сходим с ума по одному и тому же поводу — от любви. Мы сходим с ума от Джун…

Расскажи мне что-нибудь. Ты ощущаешь в себе что-то ужасное, мрачное. Твое воображение привлекают определенные темные образы. Ты действительно сказал Берте, что жить с Джун для тебя — все равно что таскать за собой труп? Тебя действительно беспокоят неврозы и болезнь Джун или ты просто клянешь все то, что делает тебя ее рабом?

Я борюсь за Генри, не хочу его потерять, и в то же время жажду, чтобы наши отношения с Джун остались нашим с ней драгоценным секретом.

Вчера в кафе он пытался выпытать у меня подробности наших отношений. Это меня обижало и бесило. Я пришла домой и написала длинное и страстное письмо. Если бы он показал это письмо Джун, я бы ее потеряла. Генри не может заставить меня меньше любить ее, но он может мучить меня, доказывая, что она нереальна, что у нее нет собственного «я», что Джун как таковой вообще не существует, а есть только образ, созданный его разумом и моей поэтичностью. Он говорил о том, как легко можно на нее влиять и как легко она поддается любому влиянию Джин, той женщины из Нью-Йорка. Это было для меня пыткой.