Долгий сон

По мановению руки Нила Евграфовича вышли вон все трое еще находившихся в зале слуг-мужчин. Осталась только стайка девок, нарядившихся по такому случаю в самые чистые и расшитые сарафаны — они и приступили к натиранию лавок душистым мылом. Четверо плескали теплую воду, терли, наводя тоненький слой пены, а двое поочередно вынесли и поставили у каждой крепкой сколоченной скамьи по высокой березовой бадейке с березовыми же прутьями. Розги еще вчера тщательно отбирал и затем «представил собравшимся» за вечерним коньяком Пал Платоныч — единой длины, без сучков и заноз, единой толщины и, как было проверено на пяти прутьях и одной из девок — «единого захлеста». Опять же вчера, находясь в благодушном настроении, отцы-домостроители решили на сей раз воду в кадушках не подсаливать. Тем более, что в семьях Н-ских, И-вых, так же как по словам баронета, соленые прутья были не в чести.

— Все пусть будет равным! — кивнул головой Нил Евграфович — оттого мутноватые комки соли так и остались лежать нетронутыми.

Вместо соленой воды розги замочили в ядреном квасе — и сейчас девки уложили возле каждой кадушки еще и маленькие ковшики — при перемене стороны плескать на тело наказанных.

Осталось вытянуть жребий, кому вставать к скамьям в качестве экзекуторов. По негласной традиции жребий тянули только мужчины (что кстати, нервировало и отчасти обижало графиню Р.!), причем Пал Платонович миновал с этой чашей (высокой, серебряной, со свернутыми бумажками-номерами) и отцов тех семейств, которые представляли обществу своих дочерей.

Понятное дело — а то еще перестараются! (Конечно же, ни у кого и в мыслях не было, что они могут наоборот дать послабление своей дочери! Правда ведь?). Машенька-старшая едва заметно и облегченно вздохнула — Господь услышал ее молитвы и бумажка с номером два — именно второй было названо имя Машеньки — оказалась в руках старого и верного друга, Григория. Тот горделиво расправил пышные усы, солидно кивнул и занял свое место у изголовья скамьи. Следом за ним заняли места и другие, назначенные к исполнению, причем Нил Евграфович с деланным вздохом развел руками — до него жребий не дошел. Старый лис и не тянулся к чаше — доставшийся номер позволял бы наслаждаться лишь одной из девиц, а не лицезреть сразу четверых…

А вот и они! Серебряно пропел колокольчик, медленно и с достоинством открылись высокие створки дверей. (Вчера, кстати, прутья пробовали как раз на той девке, которая никак не могла научиться раскрывать их медленно и плавно, не распахивая, словно скрипучку в своей замшелой бане! Наука ей пошла впрок — все было спокойно, торжественно и истово. Так, как и заведено в догматах Домостроя).

Первой, вскинув голову и пряча за высокомерным прищуром глаз нервный стыд первого «выхода в свет», вступила юная графиня Наталья. На ее голове красовался свитый из крупных ромашек венок — и это было единственной одеждой девушки. Это же касалось и всех остальных — по одной проходя в зал, они сдержанным поклоном приветствовали собравшихся. Заметно было, что с некоторым напряжением держали руки — прикрываться считалось непозволительной глупостью, а изысков вроде скрещенных над головой рук тоже не признавалось.

Молодец, Машенька! Ровно отмеренная доза стыдливого румянца, не опущенная, но и не заносчиво вскинутая голова. Молодец, ну что тут скажешь! Некоторое облегчение в позах замерших девушек случилось лишь тогда, когда по знаку Отца отцов Домостроя они сняли свои ромашковые венки, передавая их назначенным экзекуторам. Тем принимали венки, по-отечески целовали девушек в губы и, поддерживая под локоток, помогали улечься на скользкой лавке.

Скамьи стояли слегка наискось, чтобы собравшиеся могли видеть девушек не сзади или спереди, с головы, а во всей красе. Уложив своих «воспитанниц», все четверо по той же традиции подошли за отеческим благословением к Нилу Евграфовичу. Пока тот торжественно бубнил что-то приличествующее случаю, назначенные в помощь девки — те, что мылили лавки и готовили розги — помогали девушкам ровнее лечь на скамьях. Когда Машенька приподняла голову, то сразу узнала свою вчерашнюю собеседницу — девку на озере. Та, наклонившись пониже и делая вид, что прибирает с Машенькой спины волосы, скороговоркой, почти не разжимая губ, прошептала:

— Задом от розги не уходи, наоборот ближе к секущему дрыгайся. Края у лавки шире, чем твой зад, прут быстрей на конце ломиться будет… И пузо не напрягай — с мыла скользнешь ненароком…

Выпрямилась, и вовремя — ободренные напутствием, воспитатели уже возвращались к лавкам. Машенька лежала так, что даже приподняв голову, могла только краем глаза видеть Евгения Венедиктовича и маменьку. Она не знала, лучше это или хуже… Где-то отдаленно мелькала мысль, что она уже прошла самые трудные шаги в полной наготе, с одним только веночком, что уже не так стыдно лежать, выставив на обозрение только лишь спину и бедра, что сейчас нужно думать только о том, чтобы не свалиться с этого противного мыла, чтобы не «запеть» под розгой при первом же ударе, чтобы…

Ой, сколько было всяких «чтобы!» Перебирая их в уме, почти и не заметила, как разом притихли собравшиеся, как выбрали из кадушек по три прута экзекуторы. Сложили в розгу, стряхнули капли кваса на замершие в напряженном ожидании тела девушек.

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все-таки не стала зажмуриваться. Она хотела быть в полной готовности — и успела заметить, как… нет, взмаха прутьев над собой не видела. Просто краем глаза — как сжался левый кулак дядюшки Григория на ромашковом венке.

И вслед за этим такая уже знакомая, такая привычная и такая огненная боль прочертила голое тело…

2. Серебряный венок

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все-таки не стала зажмуриваться…

Не только потому, что уже давно именно так, с открытыми глазами, приучила себя преодолевать страх первой, всегда самой жгучей и острой розги. И не потому, что последнее время стала ловить и даже как-то продлевать, растягивать эту волнительную секундочку ожидания, когда… Когда тянущая, сладкая и зовущая пустота вдруг возникала где-то внизу живота, растекалась по телу, заставляя чувствовать все-все: и гладкое дерево скамьи под животом и грудями, и ожидающее напряжение ног, и готовые к судороге ягодицы и даже пряди волос, волной скатившиеся со спины на одну сторону тела и лавки…

Она ощущала эти секунды как часы — так много успевало уместиться в этот огромный и сладкий, с привкусом страха и какого-то озорства, промежуток времени. Как много можно было успеть — увидеть, как то-о-оненькая тень замирает где-то вверху, как тонко и коротко подрагивает ее кончик, как эта «тень» примеряется то ли к спине, то к бедрам (повыше, пониже?), как начинает она свой стремительный бросок вниз, повинуясь строгой руке. Если бы кто сказал ей, что видеть это, уткнув лицо между рук — невозможно, она бы просто усмехнулась. Нет, не засмеялась бы в лицо — так не поступают воспитанные барышни. Но усмехнулась бы — со знанием истины и собственного превосходства. Она ВИДЕЛА все это… а потом еще можно было успеть чуть-чуть задержать дыхание, совсем чуть-чуть (не прикусить, нет!), а просто плотней сжать губы, а можно еще посмотреть на след сучка в лавке перед лицом, но лучше не смотреть, потому что надо видеть тень ожидания, нервное упоение первой розги и вообще…

Ой, совсем не туда пошли мысли! Уже отпрянула от лавки девка-советчица, уже вернулся на своей место с розгами папенька — нет, сегодня же не он! Сегодня же вовсе не дома, и наказывать будет дядя Григорий! Или не наказывать? Зачем мне все это нужно? Чтобы видели меня вот так, обнаженной и в струнку вытянутой на ужасно скользкой, холодящей тело и непривычно мокрой скамье? Кому видеть-то? Разве они нужны мне? Наверное, нужны, если там родители, но они ведь уже видели это сто раз… А зачем? А затем, чтобы им не было стыдно!

Вот, правильно! Я постараюсь! И пусть эта девка не задирает нос после своих плетей, и пусть не зыркают исподлобья графиня Наташка и купцова Агафья, там, когда их раздевали и готовили к выходу, пусть все хоть оближутся своими взглядами и желаниями — я покажу им, как надо!