За стеной фильтров. Что Интернет скрывает от вас?

У Энглтона стали появляться новые подозрения, особенно после того, как выяснилось, что приятель Юрия Ким Филби, с которым они не раз выпивали, — советский шпион. Ему стало ясно, что Носенко — это приманка, которая должна снизить ценность данных, полученных управлением от другого советского перебежчика. Показания стали снимать более интенсивно. Носенко отправили в одиночное заключение, где его несколько лет подвергали суровым допросам с целью сломать его и выудить признание. За одну неделю Носенко проходил тесты на полиграфе в течение 28,5 часа [166]. Но сломать его не удавалось.

Но не все в ЦРУ считали, что Носенко — подсадная утка. И по мере выяснения новых подробностей его биографии становилось все более вероятно, что этот человек — никакой не профессиональный шпион. Отец Носенко был министром судостроения и кандидатом в члены ЦК КПСС, и в СССР существовали здания, названные в его честь. Когда юный Юрий попался на воровстве, будучи студентом военно-морского училища, и его избили однокашники, его мать жаловалась самому Сталину; некоторых из его обидчиков отправили в наказание на фронт [167]. Казалось, что Юрий — испорченный сынок высокопоставленного руководителя и несколько глуповат. Стала ясна и причина расхождения в дате окончания школы КГБ: Носенко провел лишний год в школе, провалив экзамен по марксизму-ленинизму, и стыдился этого.

В 1968 году большинство ведущих агентов ЦРУ пришли к заключению, что управление пытает невинного человека. Они выдали ему 80 тысяч долларов и устроили его под новым именем где-то на юге Америки [168]. Но эмоциональные дебаты по поводу его правдивости преследовали ЦРУ еще десятилетия — теоретики заговора сцеплялись с теми, кто верил Носенко. В общей сложности по его делу было проведено шесть разных расследований. Когда он скончался в 2008 году, новость о его смерти сообщил газете New York Times «высокопоставленный руководитель разведки», имя которого упомянуто не было [169].

Возможно, серьезнее всего эти внутренние дебаты затронули аналитика по имени Ричарде Хойер. Он поступил на работу в ЦРУ еще во время войны в Корее, однако всегда интересовался философией, особенно эпистемологией — изучением системы знаний. Хотя Хойер напрямую не был привлечен к делу Носенко, ему требовалось узнать о нем подробнее для другой работы, которую он вел в то время. Сначала он увлекся гипотезой о заговоре. Много лет спустя он взялся проанализировать работу аналитиков — выяснить, из-за каких же ошибок Носенко на годы застрял в тюрьме ЦРУ. Результатом его трудов стала тоненькая книжка под названием Psychology of Intelligence Analysis («Психология разведывательного анализа»), в предисловии которой полно хвалебных комментариев со стороны коллег и начальников Хойера [170]. Это своего рода «Психология и эпистемология для чайников», адресованная будущим секретным агентам.

Хойеру был ясен главный урок дела Носенко: «Аналитики разведки должны критически относиться к процессу рассуждений. Им следует задумываться о том, как они выносят суждения и как приходят к своим выводам, а не только о содержании этих суждений и выводов» [171].

Как писал Хойер, мы склонны верить, что мир таков, каким кажется, невзирая на доказательства противоположного. Дети со временем узнают, что печенье, исчезнувшее из их поля зрения, не исчезает из Вселенной; но даже по мере взросления мы все еще склонны путать то, что видим, с тем, в чем убеждены. Философы называют этот подход наивным реализмом, и он столь же соблазнителен, сколь опасен. Нам кажется, что мы располагаем всеми нужными фактами и что паттерны, которые мы видим в них, тоже представляют собой факты. (Энглтон, сторонник теории заговора, был уверен: череда фактических ошибок Носенко доказывает, что он что-то скрывает и сломается под давлением.)

Так что же должен делать аналитик разведки или просто человек, желающий получить точную картину мира? Прежде всего, по мнению Хойера, нам нужно осознать, что наши представления о реальности зачастую основаны на искаженной информации — отредактированной, обработанной и отфильтрованной СМИ, другими людьми и множеством аспектов человеческого мышления [172].

История Носенко пестрила такими фактами, и ненадежность основного источника была лишь самым очевидным из них. Какой бы внушительный массив данных ЦРУ ни накопило на Носенко, он был неполон с точки зрения ряда важных аспектов: управление многое знало о его ранге и статусе, но очень мало — о его личном опыте и личной жизни. Это привело к основному, не подвергавшемуся сомнению предположению: «КГБ ни за что бы не позволило растяпе работать на такой важной должности; следовательно, он обманывает нас».

«Чтобы получить максимально четкий образ мира, — пишет Хойер, — аналитикам нужна не только информация… Они также должны понимать, сквозь какую призму она проходит» [173]. Некоторые источники искажений находятся вне нас. Однобокий подбор данных, как и нерепрезентативная выборка в экспериментальном исследовании, может произвести ложное впечатление: по ряду структурных и исторических причин досье ЦРУ на Носенко было удручающе неадекватным в части его личной истории. Другие источники искажений — когнитивные процессы мозга: например, мы склонны преобразовывать «огромное количество страниц с данными» в «вероятно, правда». Когда несколько таких факторов действуют одновременно, довольно сложно понять, что на самом деле происходит, — это кривое зеркало, отражающее кривое зеркало, отражающее реальность.

Искажение — одна из тех проблем, что создают персонализированные фильтры. Они незримо преобразуют мир, который мы воспринимаем, контролируя то, что мы видим и чего не видим. Они вмешиваются во взаимодействие между нашими мыслительными процессами и окружающей средой. В некоторых случаях они могут действовать как увеличительное стекло, помогая нам расширить представление о какой-то небольшой области знаний. Но в то же время персонализированные фильтры ограничивают те факторы, воздействию которых мы подвергаемся, а следовательно, и наши процессы мышления и познания нового. Они способны расстроить деликатный когнитивный баланс, который помогает нам принимать правильные решения и выдвигать новые идеи. А поскольку креативность — часть этого взаимодействия между мозгом и средой, фильтры могут встать на пути инноваций. Если мы хотим знать, как мир выглядит на самом деле, мы должны понять, как фильтры формируют и искажают наш взгляд на него.

Точный баланс

Стало уже модно исследовать тему человеческого мозга. Мы «предсказуемо иррациональны», если пользоваться выражением экономиста и автора бестселлеров Дэна Ариели [174]. Автор книги Stambling on Happiness [175] Дэн Гилберт приводит уйму данных, демонстрирующих, как плохо мы понимаем, что же делает нас счастливыми [176]. Мы как аудитория на представлении фокусника: нас легко обмануть, нами легко манипулировать, нас легко направить по ложному пути.

Все это верно. Однако, как замечает автор книги Being Wrong («Ошибаться») Кэтрин Шульц, это лишь одна сторона проблемы [177]. Люди — это ходячий набор погрешностей, противоречий и иррационального поведения, но мы устроены так не случайно: те же когнитивные процессы, которые ведут нас по дороге ошибок и трагедий, лежат в основании нашего интеллекта и способности выживать в меняющемся мире. Мы обращаем внимание на наши мыслительные процессы, когда они подводят нас; но не замечаем, что большую часть времени наш мозг работает удивительно хорошо.