День Литературы 143 (7 2008)

Я счастлив, что посвятил два года такому близкому знакомству с нашими меньшими братьями. Убедился, что мы все из одной семьи. Но потом я не меньше радовался, что вовремя от них избавился: всё-таки каждый должен делать своё дело. Думаю, что наша больная страна в конце концов придёт к простой истине: основа здоровой страны — здоровое крестьянство. Не кибернетика и астрология нас спасут, а крестьяне, умеющие выращивать хлеб, скот, лес.

***

Раньше я входил в лес, как на стадион — для удовольствия и активного отдыха, теперь — как взрослый сын входит в родительский дом: всё родное, до боли знакомое. Правда, там — новая занавесочка, там — скатерть, но из-под них выглядывает щемящее душу старение — трещины, перекосы, подтёки. Сейчас я вхожу в лес и вижу просеки, просеки. И всюду следы тракторов и машин. Ещё недавно можно было войти в наш подмосковный лес от нашего посёлка и идти на восток, минуя Муром, Владимир, до Волги, а перепрыгнув Волгу — до Урала, а там незаметно перейти в Великую Сибирскую тайгу. Идти только лесом. Сейчас — чем дальше в лес, тем больше просек, а там, глядишь, растут какие-то таинственные объекты за колючей проволокой, там — дачный посёлок, а там — и целый город. Лес выеден изнутри. Но главный его губитель это — те самые молодые симпатичные мужики из местных, которые вовремя успели пристроиться к лесничеству и леспромхозу, получили в городе красивые дипломы, и лесоохранные грамоты и взялись охранять лес, как козёл охраняет огород. Эти ребята очень грамотные, они всё знают и про экологию и про политику. Но решает спрос, а он огромен и растёт. Растёт и круг людей, наживающихся на рубке леса. Всё в полном соответствии с монетаристской теорией.

Не знаю, с какой скоростью гибнут леса Амазонки, вероятно — с такой же, но… на наваливается тяжёлая, как бревно, мысль. …Можно простить все преступления людей против самих себя: ведь иначе они давно заполнили бы собой всё пространство, но уничтожить лес — значит, уничтожить всё живое, значит, наша голубая планета превратится в жёлтую, а потом в серую. Теория говорит, что Вселенная так же бесконечна в "мелкоту", как и в ширину. Значит, любая мельчайшая частица должна состоять из более мелких составляющих. Так что давайте не будем сходить с ума…

Об этом я думал, прогуливая своих козочек по нашему синему лесу.

Вечерами, когда солнце мягко закатывалось за лес, я брал в руку кусок хлеба и демонстративно шёл в сарай. Мои питомцы сами устремлялись за мной. Куры вваливались в широкую дверь с грохотом и кудахтаньем, за ними скромно плелась застенчивая Марта, а Ночка и тут показывала характер — всегда опаздывала. Я клал кусочки хлеба в разные места, чтобы они не давили друг друга, но каждый раз всё-таки получалась небольшая драка: курица, ухватившая первый кусок, ошалело убегала от подруг, а те, давя друг друга, бросались за ней. И это при том, что все были сыты-пересыты.

Стал вместо хлеба бросать горстку зерна, причём совсем маленькую. Ссоры уменьшились, но уменьшился и интерес идти в сарай. Пришлось вернуться к хлебу. Угощение моментально проглатывалось, и куры лёгкими взмахами взлетали на шестки, тяжёлый, как чемодан, Петя, шёл по ступенькам и с нескольких попыток оказывался среди них. Все успокаивались, и начиналось волшебство.

Я садился на ароматную, прогретую за день, кучу сена, рядом, положив голову на мои колени, устраивалась Марта. В сарае черно, только горит оранжевым золотом дверной проём. В него чёрным мячиком впрыгивает Ночка и устремляется к нам. Устраивается с другого моего бока, толкается круглой спиной и затихает. Затихает всё. Чуть посапывает Марта, даже слюнки текут. Ну, совсем человечек… И вот в тишине я слышу нарастающий отдалённый пересвист, как будто журавли поднимаются из-за горизонта. На красивейших, высоких-высоких нотах, на несколько голосов курлычат мои куры. Нет этих жадных озабоченных тёток, вытаращенных глаз — есть пение высоких душ, парящих в поднебесье.

Я застываю, растворённый в Природе. Остановись, мгновенье. Я никогда не был так счастлив!

В это время меня зовут к ужину. Если ответить, то всех вспугну, не ответить — будут искать и звать дальше.

Я встаю, тихо выхожу и запираю дверь снаружи. Остановись, мгновенье… — Ха-ха-ха, как бы не так!

Анатолий БАЙБОРОДИН ПЕЧАЛЬ

О повести Николая Дорошенко "Прохожий"

В кои-то веки выбрался в белокаменную, где в последний раз гостил лет десять назад, где ныне, увы, снежные и зоревые купола, луковки и маковки, кресты "сорока сороков" в визгливо пёстром, иноверном, иноземном рекламном смраде, и нужно душевное усилие, чтобы у паперти храма отвлечься от содомского ора и визга, восприять молитвенный дух православной Москвы. И когда удаётся, то, оглядывая русские соборы, ощущая себя пред их величием червием земным, суетным и невыправимо грешным, вновь и вновь дивишься, вроде и не веришь: русские ли мужики, во славу Христову сотворили эдакую божественную красу, коя иноземцам-иноверцам и не снилась даже в самом боговдохновенном сне. И невольная гордость за родимых братьев и сестёр прямит ссутуленную спину, горделиво вздымает понурую голову к сияющим куполам, словно и ты приложил дух свой и ремесло к дивному величию.

Озираяя Москву, то досадуя, то умиленно дивясь, держал я путь к писательскому особняку, где представлял свою книгу. После писательского схода поговорил с братьями по ремеслу, но всё торопливо, бегом, — и в сибирских городах народец занятой, руку жмёт на скаку и на полуслове бежит сломя голову, а в столице и пуще, — и лишь с хлебосольным Владимиром Личутиным, коего читаю и почитаю с юности, да с Николаем Дорошенко и удалось потолковать, посудачить, как говаривали в сибирской деревне. Помнится, Дорошенко, словно сказитель-боян …лишь гуслей не хватало… в наслаждающе печальном томлении укрыв глаза, укрылив тоскующей памятью из писательского особняка в бескрайние приукраинские поля, где "голубоватое марево Липенских лугов" и "серебристая равнина Ходяковского болота", два вечера напролёт сказывал про свою родную деревушку, и на моих глазах разворачивались изустные сказы.

Дабы не возвращаться в Сибирь с пустой котомой, выпросил у Николая Дорошенко повесть "Прохожий" — для журнала ли "Сибирь" либо для альманаха "Созвездие дружбы", который издаю. И когда дочёл рукопись до последнего слова, то, скажу не лукавя, даже для меня, читателя искушённого, повесть, без всякого сомнения талантливая, стала неожиданностью. Давным-давно наслышан о Николае Дорошенко, но, грешным делом, читать не читал, а с девяностых уже негде было взять почитать, с девяностых мы, русские писатели, яко бродячие псы, даже и не числимся у власти, обглоданные кости глодаем, с горем пополам выживаем в нашей горемычной разворованной и разорванной стране, толком друг друга не ведаем, а доморощенное телевиденье, ненавидящее "эту страну", русских писателей кажет годом да родом, да и то лишь тех, кои угодили враждебным чужестранцам, навроде диссидентов, из-за угла да из кривой берданы целивших якобы в коммунизм, а попавших в Россию, или уж тех, чьи знаковые русские имена с советских времён известны на весь мир, и трудно напрочь замолчать.

А других словно и в помине нет, будто русская литература на либеральных да именитых и завершила свой звёздный путь, дальше тихий, незримый закат и сирый деревенский погост. Ну, да какой с них спрос, с властвующего безродья, с них взятки гладки, что велит рогатый и беспятый, то и творят.

Ничто не ново под луной и солнцем, и о российской деревне, тем паче вымирающей, русские писатели выплакали уйму горьких повестей и романов, нередко и талантливых, потому что живописно запечатлели выстраданное своей судьбой, да и сам я деревне спел песнь и заздравную, и песнь заупокойную, хотя и, грешным делом, чуть было живую на погост не сволок, а лишь Богу ведомы её сроки. Чай не корова хворая… Чудилось, ничего впечатляющего и нежданного о деревенском житье-бытие уже не вымолвить, и даже бойкое перо вымучает лишь бледное подобие ярко и принародно молвленного и народной душой принятого. И тем не менее, повесть Николая Дорошенко "Прохожий", написанная со скорбным вдохновением, напоминающая причитания севернорусских плачей да вопленниц, стала для меня откровением, хотя и печальным откровением. Читатель я хоть и пристальный, ворчливый, но и восторженный… Вначале подивило то, что писатель ведёт повествование не от себя, не от лирического героя, а пишет "мы", "нам", "нас", сливая себя, незримо присутствующего, с жителями несчастной деревеньки, и, ведая не от себя — "мы", говорит уже не только от деревенских земляков, но от всего русского простонародья. Эдакий стилевой приём, придавший произведению ярко-поэтический, философско-притчевый и даже скорбно романтический колорит, разумеется, не Дорошенко выдумал — смутно, но вспоминается нечто похожее в литературе европейской, латиноамериканской, — но писатель так легко и натурально применил испытанный и верный стилевой приём, что он и приёмом-то перестал быть, потому что иначе и написать-то было невозможно. Впрочем, подозреваю, Николай Дорошенко и не помнил о таком художественной приёме, и не задумывался о нём, а вот так написалось, словно нашепталось свыше, откуда незримые смертным, деревенские земляки его и сродники зрят на родимые нивы и запустелые, заросшие лебедой и крапивой былые усадьбы, на неприкаянно бредущих по жизни остаревших чад и внуков.