Я надену платье цвета ночи

— Думаешь, ты такая умная, да? — прорычал мистер Пуст. — Ты, со своей метлой, и со своей чёрной магией, раздающая приказы об'кновенным людям?

Тиффани им почти восхищалась. Вот он сидит, без единого друга в целом мире, весь покрытый собственной блевотиной и, — она принюхалась: так и есть, с нижнего края ночной рубахи капает моча, — но всё равно ему хватает дурости хамить ей в ответ.

— Не такая уж и умная, мистер Пуст, просто умнее, чем ты. Это, кстати, совсем несложно.

— Вот как? Гляди, как бы ум до беды не довёл. Тощая девка, которая бесперечь суёт свой нос в чужие дела… Что будешь делать, когда музыка придёт за тобой, а?

— Беги, мистер Пуст. Убирайся прочь. Это твой последний шанс, — сказал она.

Похоже, так оно и было. Шум приближался, Тиффани уже могла различить отдельные голоса.

— Ну, ваше величество хотя бы позволит мужчине обуться? — с издёвкой спросил он.

Пуст сделал вид, что тянется за ботинками, стоящими у двери, но его истинные намерения было несложно прочесть, словно очень маленькую книгу, всю в жирных пятнах и с куском бекона вместо закладки.

Он вскочил и принялся размахивать кулаками.

Тиффани сделала шаг назад, схватила его за запястье и отпустила боль. Она почувствовала, как та течёт по её руке, отдаваясь покалыванием в костях, потом перетекает в ладонь и оттуда в митера Пуста: вся боль его дочери, сконцентрированная в одно мгновение. Боль швырнула его через кухню и выжгла все чувства, кроме животного страха. Он, словно бык, врезался в хлипкую заднюю дверь кухни, вышиб её и скрылся в темноте.

Тиффани, спотыкаясь, побрела в амбар, освещая себе путь масляной лампой. Матушка Ветровоск утверждала, что ты не ощущаешь чужую боль, которую несёшь на себе, но это оказалось неправдой. Ложью во спасение. Ты чувствуешь эту боль, но, поскольку она не твоя, можешь с ней совладать; однако её исход оставляет тебя слабой и опустошённой.

Когда появилась звякающая оружием толпа, Тиффани сидела в амбаре рядом со спящей девушкой. Шум обошёл вокруг дома, но не осмелился проникнуть внутрь; это было одно из неписаных правил. Сложно поверить, что у анархии злой музыки есть правила, но они были; она могла длиться три ночи подряд или кончиться в течение одной, и никто не выходил из домов, пока музыка гремела в воздухе, и не входил тоже, разве только, чтобы попытаться вымолить прощение, понимание или десяток минут на сборы и бегство. Злую музыку никто не организовывал. Она просто вдруг начиналась сама по себе, если деревне казалось, что муж слишком сильно избил жену, или хозяин слишком жестоко обошёлся с собакой, или если женатый мужчина и замужняя женщина забывали, что состоят в браке не друг с другом. Были и другие, более страшные преступления против музыки, но о них предпочитали вслух не говорить. Иногда кое-кому удавалось остановить эту музыку, исправив свои ошибки; но гораздо чаще виновный собирал вещички и отбывал куда подальше еще до конца третьей ночи.

Пуст был слишком туп, чтобы понять намёк; Пуст наверняка вышел бы драться. А в драке кто-нибудь совершил бы глупость, в смысле, ещё более страшную, чем совершил Пуст. Потом об этом узнал бы Барон, и этот «кто-нибудь» лишился бы средств к существованию, ему пришлось бы покинуть Мел и отправиться в дальние края, может быть, за целых десять миль, чтобы найти работу и начать новую жизнь среди чужих людей.

Отец Тиффани обладал неплохими инстинктами, прошло лишь несколько минут, как стала стихать злая музыка, а он уже осторожно открыл дверь амбара. Она знала, что ему приходится нелегко. Он был уважаемым в деревне человеком, но его дочь, каким-то образом, стала главнее его. Ведьма ни от кого не принимает приказов, и другие мужчины, Тиффани точно знала, порой подшучивали над ним из-за этого.

Она улыбнулась, и он присел рядом с ней на сено, пока злая музыка постепенно стихала, не найдя, кого избить, забросать камнями или повесить. Мистер Болит никогда не тратил слов понапрасну. Он огляделся и заметил маленький свёрток из мешковины и соломы, Тиффани положила его там, где девушка не могла бы его случайно заметить.

— Значит, это правда. Она была беременна?

— Да, отец.

Он задумчиво уставился в пустоту.

— Лучше, если его никто не увидит, — произнёс он после продолжительной паузы.

— Да, — согласилась Тиффани.

— Некоторые парни предлагали вздернуть Пуста. Мы бы их остановили, конечно, но это плохое дело, когда между людьми начинаются такие споры. Отравляют деревню, словно яд.

— Да.

Они посидели молча. Потом её отец взглянул на спящую девушку.

— Что ты с ней сделала? — спросил он.

— Всё, что смогла, — ответила Тиффани.

— Эту свою штуку с забиранием боли?

Она вздохнула.

— Да, но нужно забрать ещё кое-что. Одолжи мне лопату, папа. Я похороню бедного малыша в лесу, и никто не будет знать, где.

Он посмотрел в сторону.

— Не нравится мне, что тебе приходится делать такие дела, Тифф. Тебе ещё шестнадцати нет, а ты целыми днями бегаешь, лечишь людей, ухаживаешь, перевязываешь и бог знает что ещё. Недетское это занятие.

— Да, я знаю.

— Почему? — не в первый уже раз спросил он.

— Потому что никто другой не может или не хочет этого делать, вот почему.

— Но ведь всё это не твоё дело?

— Моё, я сама так решила. Я ведьма. И делаю ведьмину работу. Когда что-то ничьё дело, это моё дело, — быстро ответила Тиффани.

— Да, но мы-то с матерью думали, что ведьмы просто летают на помеле и всё такое. А не стригут старушкам ногти на ногах.

— Люди порой не понимают, что нужно делать, — сказала Тиффани. — Не со зла, они просто не думают. Возьми хоть для примера старую миссис Чулок, у неё никого нет, кроме её кошек и страшного артрита. Еду ей приносили достаточно регулярно, это правда, но никто не догадался постричь ей ногти на ногах, и они так отросли, что бедняжка не могла снять ботинки целый год! Местные крестьяне понимают насчёт принести еды или букет цветов иногда, но когда дело доходит до реальных неприятных неприятностей, помощи от них не жди. А ведьмы понимают. Конечно, приходится и летать немало, но это просто чтобы успеть везде, где мы нужны.

Отец покачал головой.

— И тебе нравятся такие занятия?

— Да.

— Почему?

Тиффани задумалась, отец не сводил с неё глаз.

— Ну, папа, ты же помнишь, что говорила Бабушка Болит? «Накорми голодного, укрой раздетого, говори за тех, у кого нет голоса»? Думаю, тут можно дополнить: «Дотянись за тех, кто не может согнуться, возьми за тех, кто не может дотянуться, и вытри за теми, кто не в силах повернуться». Порой, изредка, случается удачный день, который платит за все минувшие неприятности, и в этот момент ты слышишь, как вертится мир, — сказала Тиффани. — Извини, я не могу лучше объяснить.

Отец уставился на неё озадаченно, но с гордостью.

— И ты полагаешь, дело того стоит?

— Да, папа!

— Тогда я горжусь тобой, джиггит, ты делаешь свою работу, как мужчина!

Он использовал её детское имя, которое знала только семья, и Тиффани просто молча поцеловала его, не упомянув, что вряд ли где увидишь мужчину, который делает то, что делает она.

— Как будет с Пустами? — спросила Тиффани.

— Мы с мамой можем взять миссис Пуст и её дочь к себе… — мистер Болит примолк и странно взглянул на Тиффани, словно чего-то опасался. — Всё не так просто, девочка моя. Когда мы были молоды, Сет Пуст был вполне приличным парнем. Не самым толковым поросёнком в помёте, если ты понимаешь, о чём я, но вполне приличным, на свой лад. Его отец, вот кто был настоящим сумасшедшим. Я хочу сказать, в те времена никто особо не церемонился с детьми, и подзатыльники за непослушание раздавались только так, но у Сетова отца был ремень с двумя пряжками, и он мог исколотить Сета просто за косой взгляд. Правда. Всегда говорил, что парню надо преподать урок.

— Кажется, сын отлично усвоил уроки, — съязвила Тиффани, но отец остановил её, подняв руку.