Мушкетер. Кто Вы, шевалье дАртаньян?

— Неправильно это! Не по-христиански. Не по-божески так вот человека бросать на корм зверью, будь он хоть трижды вражина! Нечего Бога гневить, боярин! Он нам сегодня крепко пособил, Данила Петрович, чтоб мы его вот так…

Шурик слушал отца, часто-часто, словно от мороза, хлопая ресницами и чувствуя комок, подкатывающий к горлу. Эх, жаль, не видели их сейчас соседские мальцы! Вот бы уж точно перестали сомневаться, чей батька выше!

Как хороший кузнец, настоящий мастер своего дела, Чучнев-старший всегда был уважаем в Вологде, но то, как он дрался нынешней ночью, то, какие благородные и чистые слова произнес только что, сразу же вознесло его на недосягаемую для других высоту. И не только в глазах Шурика…

Данила Петрович, его ратники и простые ополченцы смотрели на него, и лица их менялись. Они оттаивали, словно перед мысленным взором этих утомленных, измотанных людей заново вставали события дней минувших.

Как будто наяву видели они шляхетских бандитов, оглодавшим, озлобленным зверьем бродивших вокруг Кирилло-Белозерского монастыря, что привлекал их слухами о несметных богатствах и кладовых, полных снеди. Как эти волки сбивались в одну большую стаю и как эта стая в отчаянии, когда в окрестных деревнях и селах уже нечем стало поживиться, ринулась на приступ святой обители. И как на их пути встали защитники монастыря, значительно уступавшие им в численности, но исполненные решимости уничтожить врага или умереть самим. И как полная луна в окружении звезд торжественно и печально взирала на кровавую сечу, без малого три часа бушевавшую в темноте, разгоняемой помимо нее малочисленными факелами и непрестанными всполохами ружейного огня. И как моменты отчаяния сменялись минутами ликования, а потом чаша весов снова склонялась на сторону нападавших, и тревога вновь овладевала русским воинством. И как в конце концов решимость оставила шляхтичей, как они дрогнули и побежали куда глаза глядят, помышляя уже не о монастырской сокровищнице, а только лишь о спасении собственной шкуры. И как в спину этой поганой нечисти ударили уцелевшие русские ратники. И как побили они до смерти всех лиходеев за редким, видимо, исключением…

И, вспоминая все это, думали они: как же такое могло приключиться? Как удалось им, находясь в меньшинстве, разгромить супостатов, превосходивших их более чем вдвое? Чьей волей была дарована им эта победа?

Данила Петрович стянул с головы свою высокую меховую шапку и торжественно, неторопливо положил крест. Ополченцы перекрестились за ним следом, как показалось Шурику, вроде бы даже светлея при этом лицом.

— Твоя правда, Михайло, — сказал боярин. — Без Божьей помощи нипочем бы нам обитель не отстоять. Не будем гневить Всевышнего! — И прибавил, кивнув на пойманного беглеца: — Тащите его в сани. В монастырь свезем. А там уж пускай Бог сам решает, жить ему аль помирать.

Ополченцы подхватили было раненого на руки, когда Данила Петрович спросил их:

— Оружие-то у него хоть есть какое?

— Да негусто, боярин! — ответили ему, подавая пару пистолетов и саблю в ножнах, изъятые у пленника.

Пистолеты воевода сразу же определил себе за пояс, а саблю обнажил.

— Что за диковина! — поразился он, поворачивая ее и так и сяк и удивленно рассматривая чудной клинок.

— Да шляхтич, видать, портным подрабатывал! — высказал кто-то предположение, встреченное дружным хохотом.

— Точно! Или скорняком! — ответил ему другой зубоскал.

Шурик покатывался вместе со всеми, прекрасно понимая, о чем идет речь. Действительно, создавалось впечатление, что мастер, изваявший на своей наковальне это явное недоразумение, эту откровенную насмешку над настоящим оружием, взял за образец большую портняжную иглу, увеличив ее до совсем уж исполинских размеров. Прямой клинок сего оружия был укреплен на рукояти, представлявшей нечто среднее между рукоятками обычной сабли и старинного меча. Сам же клинок был невероятно длинным и тонким, как самая настоящая игла, а кроме того, оставлял впечатление хрупкости и ненадежности.

— И как только таким рубятся?! — Недоумевая, воевода сделал пару пробных замахов.

Клинок рассек воздух с тонким, пронзительным посвистом.

— Не то что башку не снесешь, кафтан, поди, и то не продырявишь этаким-то… жалом осиным! — презрительно резюмировал он, бросая клинок в ножны.

Затем воевода придирчиво осмотрел сами ножны, но и они не произвели на него никакого впечатления: резьба и чеканка более чем примитивны, ни драгоценных, ни самоцветных каменьев нет и в помине.

— Ни богу свечка ни черту кочерга! — вздохнул Данила Петрович, пренебрежительно поигрывая абсолютно бесполезным трофеем.

Присовокуплять его к своей добыче ему совершенно не улыбалось, но ведь не выбрасывать же…

Воевода огляделся по сторонам, заметил вдруг Шурика, улыбнулся и, размахнувшись, перебросил чудное оружие ему:

— Лови трофей, разведчик! Заслужил!

Ошеломленный Шурик обеими руками поймал диковинную саблю, оказавшуюся на деле совсем не такой легкой, как с виду, и, потеряв равновесие, шлепнулся на пятую точку. Щеки его пылали, перед глазами хороводом кружились смеющиеся ополченцы, улыбающийся воевода и отец, чье лицо тоже оттаяло, потеплело, а в голове Шурика звенела одна-единственная мысль: эх, жаль! Жаль, не видят их сейчас соседские мальцы!!!

Таким вот образом Старый Маркиз и поселился в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева. По всей видимости, Господу Богу пока еще неугодно было видеть его перед собой, и, несмотря на два весьма серьезных ранения, чужеземец, оставленный на попечение монахов, довольно скоро пошел на поправку. Данила Петрович, вернувшийся со своим воинством в Вологду после Рождества 7121 года, когда стало ясно, что основные силы польско-литовских оккупантов в районе Белого озера уничтожены и Кирилло-Белозерской обители ничто уже не угрожает, постоянно справлялся о здоровье военнопленного. А когда стало известно о высоком происхождении того, распорядился доставить его после выздоровления в Вологду. Распоряжение было исполнено к тому же лету, и воевода, памятуя о том, кому пленник обязан жизнью, определил того на постой в дом кузнеца, назначив ему пять рублей серебром годового кормления.

Оказалось, что Старый Маркиз, хотя и прибыл в Россию вместе с польскими войсками, отношение к Речи Посполитой имел самое незначительное. Историю же своего появления в Кракове он описывал следующим образом.

Давным-давно, в далеком-далеком королевстве, что именуется Францией и лежит ощутимо западнее Польши, правил славный и могучий король Генрих II. И было у него четыре сына. Двоих крайних — старшего и младшего — он назвал в честь батьки своего героического, короля Франциска I, второго нарек Карлом, ну а третьему соответственно дал свое имя. Был король Генрих II государем строгим, но справедливым. Правил он как и положено достойному монарху: все свои обязанности перекладывал на плечи подчиненных, и если дела в королевстве шли хорошо, то похвалялся он перед всеми: «Видите, какой я мудрый король! Как правильно назначаю я министров и прочих губернаторов! Кадры, они, как известно, решают все!» Ну а ежели внутри- и внешнеполитическая обстановка в этой самой Франции оставляла желать лучшего, то в этом, разумеется, была вина исключительно тех же самых министров и губернаторов, подвергавшихся тут же гонениям и репрессиям.

Досужее же время, коего при таком-то распределении труда у него было хоть отбавляй, Генрих II употреблял на борьбу с иноверцами, общение с прекрасными дамами и на молодецкие потехи, именовавшиеся во Франции рыцарскими турнирами. Последним он уделял особо много времени, полагая их невинным аналогом реальных сражений, участвовать в коих он считал опасным, оставляя их на долю своих французских воевод.

Однако полагал он так совершенно напрасно, ибо, как показало время, забавы с оружием, пусть даже и потешным, рано или поздно доводят до беды. Не обошла беда и Генриха. Во время одной из подобных забав один из придворных его бояр так ловко подцепил своего государя на потешную пику, что тот отдал Богу свою царственную душу, не хуже чем от настоящей. Раз и навсегда. Честное слово, лучше б уж иноверцам с дамами больше времени уделял…