Извращение желаний

Осмотрев Дормидона Исааковича, Волков сделал определенные выводы, которые при озвучивание могли бы произвести шокирующее впечатление на руководство лагеря. Но тюремный доктор давно уже научился не выражать свои мысли звуками. Он и от природы был молчаливым, тюремное окружение научило его быть молчаливым вдвойне. Доктор Волков положил осужденного в стационар, сделал ему различные уколы, включая сильные анальгетики и снотворное. Потом он уселся сочинять историю болезни. Не имея возможности написать в этой истории правду о множественных насильственных повреждениях кишечно-брюшной полости, об известных ему следах на запястьях и о многом другом, не имея такой возможности не столько из-за беспокойства о себе, сколько из-за осознания суровых последствий этой правды для судьбы пострадавшего осужденного, который во всех случаях окажется крайним, доктор написал, что у больного Бармалеенко Г. Г. туберкулез правого легкого и обострение колита при повышенной кислотности. Для правдоподобия он вложил в больничное дело нового пациента старую флюрограмму какого-то туберкулезника. Поместив больного в карантинную палату, он со спокойной совестью достал из шкафа мензурку с неким прозрачным напитком, перелил эту жидкость в стакан и выпил.

Проснувшись в больничной палате, профессор несколько недоуменно осмотрел непривычную обстановку. Нельзя сказать, что в этой палате было очень чисто или комфортно, но по сравнению с вонючим бараком эта палата была верхом профессорских мечтаний. Даже в лучшем отеле для русских в Болгарии профессор не так радовался, как в этой серенькой, застиранной комнате. И, главное, он был в ней один.

Радостные событие всегда соседствуют с неприятными. Посибаритствовал Дормидон Исаакович в гордом одиночестве, подлечился немного, сунулся, было, на выход, в родной барак – ан нет. Путь твой, голуба, лежит в тюрьму, в тюремную больницу: туберкулез – дело не шуточное, заразное.

Подогнали черный ворон грузовой с такими, своеобразными, отсеками – камерами вдоль кузова, запихали профессора в этот отсек, заперли дверь-решетку на ключ и вперед, по знаменитым российским дорогам. День – ночь, сутки прочь. Доехали, наконец. Город Минусинск, знаменитая минусинская тюряга с гигантскими камерами, хранящими память еще о декабристах. Рядом – Шушенское. Шалаш там стоит, прославленный, в котором Владимир Ильич стрикулизмом занимался. Прекрасные, скажу вам, места Минусинск, Шушенское, Абакан. Там своеобразный микроклимат, позволяющий жителям выращивать даже арбузы. Природа богатейшая. Цветы там гигантские растут, как в тропиках. А какие там леса! Слов нет!!

Хороший человек был царь-батюшка, знал, куда ссылать инакомыслящих. В этих местах всесоюзную здравницу строить надо: там и климат, и природа куда целебней, чем на грязном Черном море.

Вошел осужденный Брикман в больничную палату знаменитой минусинской тюрьмы. Камера, как камера, только большая. Шконки в три яруса, пациенты так и лежат в три ряда. Кто понахальней – на нижнем, кто послабей – на верхнем. Все больные. У одних уже открытая форма, кровохарканье, прочие симптомы близкого конца. У кого-то форма начальная, пятна там на легких появились, очажки небольшие. Но это ничего, после лечения и перерастут пятнышки в каверны, все будет развиваться по учебнику фтизиатрии, только ускоренными темпами.

Дым в палате, соседа с трудом различаешь. Все курят. Считается, что никотин помогает легче переносить болезнь. Смолы, как известно, в табаке есть. Они язвочки в легких и запечатывают. Видели когда-нибудь табачный мундштук, в нем такая коричневая вязкая слизь накапливается? Это и есть канцерогенная смола, лучшее средство от чахотки. Питание в камере соответственное, тюремное, но с добавками молока и масла. Еще уколы. Сильнейшие антибиотики колют зэкам, не жалеют для уголовников дорогого лекарства. Прогулка дополнительная. Вместо часа можешь ходить в загоне каменном два часа в любую погоду. В общем, выжить тебе не дадут, залечат в любом случае. Наши врачи – лучшие в мире. И лечение у нас бесплатное. Особенно в тюрьме.

Самое интересное, что профессор искренне верит, что у него туберкулез легких. Правда, он не помнит, чтоб у него брали анализы или водили на рентген, но он в последнее время не вполне доверяет своей памяти. Он начал путать реальность с вымыслом, жизнь предстала перед ним в двух ипостасях, как в театре, где реальность на грани вымысла, а вымысел на грани реальности. Да и неугомонный Гошин спинной мозг посылает в мозг головной разнообразные сигналы, являет профессору во сне разнообразные воспоминания из чуждой ему жизни, короче – борется за право полного обладания телом. Если добавить к этому некоторое расстройство здоровья после обработки в оперчасти, то некоторая амнезия вполне простительна нашему многострадальному ученому.

Встретили осужденного Брикмана в камере с обычной настороженностью диких зверей в неволе. На строгом режиме, естественно, не было наивных «общаковских» проверок и «подначек» с бросанием при входе на пол полотенца или «твоя пуговица или не твоя?» с последующим отрыванием оной. Но обычный вопрос: «засвети масть» имел место. И ответить на него профессор должен был с максимальной четкостью, чтобы определить свое место в сложной иерархической системе уголовных чинов.

А опытного Верта с профессором уже не было.

Почтенный доктор наук внес свое новое тело в камеру. Небрежно сидящая на здоровенной фигуре, но зато милюстиновая роба, тюремные говнодавы с обточенными каблуками – высший шик среди блатных, – огромная торба с вещами (там лежали в основном книги), наколки на открытых местах тела, включая наколку перстня на безымянном пальце левой руки, называемую на жаргоне «пропуском в БУР», явственно говорили о принадлежности новичка к авторитетам. Но вопрос все же был задан, только в более лояльной форме. Ученого не спросили о его ранге в уголовном мире, а поинтересовались собственным именем.

– Откуда? – спросили его лаконично.

– Решеты, – мрачно ответил профессор. Он уже владел началами зэковского кодекса, но в любой момент мог допустить оплошность. Он был пятиклассником среди аспирантов. Если бы сейчас прозвучал главный вопрос, профессор мог бы здорово опарафиниться. Но слово, составленное всего из трех букв, не прозвучало. Никто не бросил ему вопросительно:

– Вор?

Вместо этого его спросили:

– Кого знаешь?

– С Адвокатом семьей жили, – абсолютно правильно построил фразу профессор.

Жить семьей на зэковском законе означает – дружить. Зэки инстинктивно составляют общественные ячейки по прототипу семейных, объединяя еду, интересы, защиту. Секс в этом семейном составе отсутствует, подобные объединения правильней назвать кланами. В семьи обычно входит небольшое количество осужденных, не более трех – пяти.

Больные загалдели. Сквозь град вопросов прорвался голос лидера палаты, щуплого брюнета с горящими чахоточными глазами на исхудалом лице.

– Что «Зверь»? Говорят, в побег ушел?

– Да.

Профессор не баловал аудиторию подробностями. Он боялся ляпнуть что-нибудь не то. Кроме того, он высматривал себе место. Он уже знал, что ложиться надо обязательно внизу и ближе к окну, где места наиболее престижны.

– Давай сюда, – позвал брюнет, указывая на кровать рядом с собой. Там уже спал кто-то, но профессор догадывался, что при его правильном поведении старый хозяин уступит ему лавры второго человека в камере.

– Гуд, – загадочно для окружающих произнес он, – присаживаясь. И протянул брюнету руку:

– Бармалей. Гоша.

– Слышал, – доброжелательно ответил рукопожатием брюнет, – по мокрому идешь? А я – Брюнет Хачик. Знаешь?

– Слышал, – неопределенно ответил профессор, понимая, что первый раунд выигран и место у окна осталось за ним.

Пока профессор осваивается в палате, позволю себе пропеть небольшую оду в прозе тюремным врачам. Слово «врач», как известно произошло от глагола «врать», что в давние времена означало заговаривать, обманывать болезнь. Врачей, естественно, называли врунами, что являлось синонимом знахаря. Все знахари применяли прием «наговора», «заговора», «врали» на рану, «навирали» на недуг. Тюремные же врачи ассоциируются у меня, в основном, с начальником медсанчасти ИТУ-9 майором по фамилии Момот. Этот доктор, он имел образование санитарного врача, страдал повышенной чистоплотностью. Форма его сияла сочными красками свежести и была отглажена до хруста. Ботинки отливали такой яркостью коричневой краски, которую можно встретить только на рекламных проспектах фирмы «Саламандра». Шнурки на ботинках тоже были наглажены. Армейский галстук имел вид только что купленного. Стол в кабинете соревновался в блеске глянцевой столешницы с ботинками. Окна, казалось, вовсе не имели стекол. Стены лоснились от эмалевой краски, а потолок соперничал своей белизной с вершинами Гималаев.