Берегите бороду (СИ)

Как-то раз Малком возвращался из трактира домой. Он был трезв и взбешен, потому что хозяин отказался поить его в долг. Это было весьма кстати: давно уже следовало закончить заказ и напомнить всем вокруг, что он не местный дурачок, над которым можно потешаться в свое удовольствие, а музыкальных дел мастер, единственный на весь этот паршивый городишко! В конце-то концов, что они себе позволяют?! Эти провинциальные свиньи, не способные отличить лютню от чайника! Малком настолько распалился, что не заметил, как дошел до мастерской. Но какой-то резкий неожиданный звук привел его в себя, причем доносился этот звук с его собственного крыльца. Малком споткнулся на первой ступеньке, осознав происходящее. Перед его дверью, у самого порога, лежал закутанный в плащ ребенок.

– Великий боже! – Малком ошеломленно опустился на крыльцо и уставился на хнычущий сверток. – Боже великий!

Ребенок завозился, закряхтел и вдруг издал такой богатырский рев, что Малком шарахнулся и чуть не свалился с крыльца.

– О черт, черт, черт… – приговаривал он, неуклюже поднимая орущего младенца. – Да замолчи же ты! – Малком растерянно оглядывался по сторонам, мучительно пытаясь сообразить, откуда мог взяться на его крыльце грудной ребенок в два часа ночи и, главное, куда этого ребенка теперь девать, но ничего путного не придумал и, обреченно выругавшись, открыл, наконец, дверь мастерской.

Оказавшись в тепле, ребенок затих. Малком положил его на стол, раздул угли в камине, подбросил дров, зажег свечу. Очень хотелось выпить. Малком тяжело вздохнул и развернул плащ. На него очень серьезно и внимательно смотрела худенькая сероглазая девочка примерно шести или семи месяцев от роду, одетая в белую полотняную рубашонку. На шее у девочки на кожаном ремешке висел маленький мешочек. Малком погладил ребенка по светлым, как солома, мягким волосам, глухо застонал и вцепился в свою редеющую шевелюру. У девочки были острые уши. Как у эльфов. Почти.

– Нет, нет, это бред, я пьян… – пробормотал Малком. Девочка заагукала и пустила пузыри. Она не собиралась исчезать, таять в воздухе, превращаться во что-то другое. Она лежала на столе в его мастерской и рассеянно шевелила в воздухе руками и ногами, как большая морская звезда. Малком дрожащей рукой снял с шеи ребенка мешочек и достал из него клочок бумаги, на котором было написано всего три слова: Nizaniel nia Biahoin.И ниже: Iefa.

– Святой отец, я даже не знаю, как начать… – Малком неловко топтался на пороге церкви Единого, держа на руках ребенка. – Дело в том, что… Видите ли, я… Мне…

– Говори яснее, сын мой. В чем заключается твоя просьба?

– Вы не могли бы оставить эту девочку у себя? Она сирота, то есть, я так думаю, что она сирота… Дело в том, что… Как бы это сказать… – Малкому невыносимо хотелось выпить. Он видел, как мрачнеет лицо старого жреца, и понимал, что выглядит жалко и подозрительно, но ничего не мог с собой поделать. – Мне подкинули… ну… то есть оставили этого ребенка у меня на крыльце… Наверное, какие-то бедняки и… Вы же понимаете, святой отец, что я не могу оставить у себя чужого ребенка…

– Чужого, сын мой? – жрец многозначительно поднял бровь.

– Конечно, святой отец, вы же знаете, у меня нет семьи, я живу один и… Вы оставите ее у себя? Ведь так?

– Сперва ответь мне на один вопрос, сын мой. Если ответ будет вразумительным и логичным, я оставлю ребенка.

– Господи, конечно, спрашивайте! – Малком не верил своему счастью.

– Скажи мне, Малком Броуди, почему служители церкви Единого должны воспитывать твою дочь?

– Она не моя дочь… С чего вы взяли… – жалобно пробормотал Малком. Глаза жреца опасно блеснули.

– Не лги, сын мой! С чего я взял? Ты напиваешься в кабаке до поросячьего визга и во всеуслышанье похваляешься своей богопротивной связью с эльфийской ведьмой, об этом судачит весь город! А потом ты приносишь в храм божий плод своего греха и ничтоже сумняшеся пытаешься всучить нам своего остроухого ублюдка, утверждая, что это не твоя дочь! И после этого ты спрашиваешь, с чего я взял?!

– Но прошло больше двух лет! А ей от силы семь месяцев!

– Ты просто невежественный болван, сын мой! Если бы ты обрюхатил простую фермершу, тебе бы стоило сомневаться, но эльфийки носят ребенка двадцать два месяца! А теперь посчитай, сын мой, и попробуй еще раз убедить меня, что это не твоя дочь!

– Но я не могу оставить ее у себя! – Малком почти кричал. – Мне нечем ее кормить! Я еле свожу концы с концами! Я должен половине города! Я не хочу, чтобы у меня в доме жила эта остроухая! Ко мне перестанут ходить клиенты! Я стану нищим! Господи, ну неужели вы не понимаете, что она мне не нужна?!

– Похоже, что острые уши не смущали тебя, когда ты резвился в лесу с ее матерью. Скажи мне, сын мой, почему храм божий должен быть вместилищем нечистот, которые ты оставляешь после себя? Хоть раз в жизни тебе придется ответить за то, что ты однажды сделал. А если ты испытываешь к девочке такое уж отвращение, отнеси ее в лес и оставь там, пусть Единый решает ее судьбу. Но только потом не приходи ко мне за отпущением грехов и утешением, если тебя вдруг замучает совесть. Впрочем, я не уверен, что она у тебя есть.

– Святой отец, умоляю вас…

– Нет, Малком. Ступай. Может, забота о ней избавит тебя от пьянства. Как зовут девочку?

Малком опустил голову и с ненавистью посмотрел на ребенка.

– Иефа.

Полукровки не ходят в школу. Полукровки не играют в куклы и не строят замки из грязи. Полукровкам не место в обществе порядочных человеческих детей – эту простую истину Иефа уяснила рано, раз и навсегда. Полукровкам также не полагается иметь любящих родителей и верных друзей. Полукровкам не следует ожидать, что окружающие будут относиться к ним с пониманием и почтением, и следует испытывать к людям безмерную благодарность уже за то, что их терпят. Словом, полукровкам не должно забывать, кто они такие.

Иефа никогда не спрашивала отца, за что он ее ненавидит – это было очевидно. С появлением в доме ребенка Малкому все реже и реже удавалось посидеть в трактире, и это не делало его добрее. Колотушки и ругань сыпались на Иефу с небывалой щедростью, не зависимо от того, провинилась она или нет, и в этом плане дом мало чем отличался от улицы. Иефа запомнила, что окрик "Эй, остроухая!" и комок грязи в лицо – неразделимы, как неразделимы трезвый отец и побои. В те благословенные дни, когда Малком накачивался вином, девочке разрешалось бренчать на лютне, придумывать нехитрые песенки или читать книги в келье у святого отца Арга. Иефа предпочитала последнее – пьяный Малком неизменно начинал рыдать у нее на плече, рассказывая, как прекрасна и добра была ее мать. Это несколько противоречило тому, что он говорил в трезвом виде. Иефа не знала, чему верить, и поэтому не верила ничему.

Старый жрец сам не понимал, почему возится с дочерью Малкома. Он не испытывал к девочке ни жалости, ни любви, но вглядываясь в ее серьезные серые глаза, отец Арг видел там что-то, чего не мог объяснить, и это притягивало его к ребенку. Часто бывало так, что на лице Иефы красовались синяки и ссадины, разбитый нос был почти нормой, но она никогда не жаловалась. В ответ на расспросы отец Арг слышал, что все хорошо, просто папа сегодня немного не в духе или что мальчишки с кем-то ее перепутали. Свои первые песни Иефа, краснея и спотыкаясь, спела именно ему, человеку, который когда-то предложил отнести ее в лес. Отец Арг никогда не забывал об этом и ждал вопросов, но Иефа молчала. К пятнадцати годам она знала четыре языка, прочла половину книг из церковной библиотеки и написала около пятидесяти баллад, которые жрец находил вполне достойными. В шестнадцать лет Иефа дала отцу сдачи, после чего неделю пролежала пластом. В семнадцать Иефа решила, что ей нечего делать среди людей, и, прихватив из мастерской лучшую лютню, отправилась на поиски матери.

Скрываясь от всех, никому не доверяя, ожидая только насмешек (- Иефа, ты что, хочешь, чтобы тебя избили сразу за порогом?! Надень платок, спрячь свои ублюдочные уши, не позорь меня! – Да, папа.). Конечно, эльфы другие. Странно, что мать так долго не появлялась в ее жизни, не вспоминала о ней, но отец Арг говорил, что эльфы ощущают время не так, как люди. Эльфы живут так долго, что годы кажутся им днями: мимо проходят столетия, сменяются целые людские поколения. Как хорошо, что она не человек. Как жаль, что она не эльф. Но мать чудесная, мудрая, нежная. Матери будет все равно, что ее дочь – полукровка. Иефа споет ей свои песни. Все будет хорошо. Она больше никогда не вернется к людям. (- Господи, откуда только ты взялась на мою голову! Уйди с глаз моих, мне на тебя смотреть тошно! – Но почему, папа, что я такого сделала?! – Родилась!)Разве что отомстить, если мать позволит. Кое-кто остался перед ней в долгу. Этому кое-кому надо бы заткнуть глотку. Сыну булочника, например. Тупому прыщавому верзиле, озабоченному исключительно тем, что находится у женщин под юбкой. (Эй, остроухая! Иефа! Поваляешься со мной в сене? Говорят, твоя мать хорошо это делала!)Или кривому кузнецу, сестра которого держит бордель. (- Детка, я могу предложить тебе неплохой заработок, слышишь? – Я не шлюха, советую тебе хорошенько это усвоить, недоумок. – Ну-ну, ишь ты… Да что тебе еще остается, эльфячий ублюдок!)Нет, начать нужно будет с бакалейщика, жирного сорокалетнего борова с толстыми наглыми пальцами и розовой лысиной. Именно с него, чтобы раз и навсегда запомнил, где следует держать свои поганые потные лапы…