Пятое путешествие Гулливера

Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я жив. Его (мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся, подбоченился, отставил ногу… все выглядело так страшно, что снова мороз прогулялся по незримой коже: оживши» препарируемый мертвец сбежал из анатомического театра и рассматривает себя в зеркало.

Ничего, спокойно, все мое – со мной, никуда не делось.

…И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов, оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды заметны лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто мерцают в такт с ударами сердца: то есть, то нет. (У курившего прозрачника из первого ряда легкие обозначались по-настоящему… не начать ли курить?) Сделал несколько глубоких вдохов: ребра приподнимались и раздавались в бока, затем опадали, сетка сосудов на легких тоже расширялась и съеживалась – и нитяные потоки крови в них стали ярче. Вот оно как!

А какова теперь мимика, движениялица, выражающие мои чувства? Например, удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело: брови-то поднялись, но из-за невидимости морщин на прозрачной коже движение смазалось; а глаза и без того раскрыты до состояния крайнего изумления. Не лицом здесь, видимо, выражают это чувство… Но хоть улыбка-то должна действовать, как же без улыбки! Щедро растянул незримые губы. Ага, кое-что есть: под собравшимися на прозрачных щеках складками крупнее – вроде как под увеличительными стеклами – выделились коренные зубы, резцы же и клыки стали чуть меньше. А если насупиться? Сжал и свел губы: боковые зубы уменьшились, резцы и клыки увеличились; в этом было что-то даже угрожающее. М-да… Что ж, надо запомнить, буду знать, кто сердится,кто расположен ко мне.

Ссадины и ушибы на моей коже оставались заметны, но будто парили над костями; ткани тела под ними, воспаленные и опухшие, оказывались мутнее и розовее, чем в иных местах. Значит, понял я, по-настоящему прозрачна может быть только здоровая живая ткань…

Не буду далее утомлять читателя описанием того, как я проникал в свое «инто», в свой внутренний облик. Зачем ему, в самом деле, знать о качествах, которые он вряд ли когда-нибудь приобретет, – растравлять себе душу?.. Перейдем лучше к повествованию, кописанию действий.

День клонился к вечеру, амфитеатр обезлюдел. Трое с папками спустились со своего пьедестала, вошли в комнату и обступили меня. Не стану уверять, что я не испугался: все-таки трое на одного, а я к тому еще нездоров, с перебитой рукой. Наверно, они это заметили, да и как не заметить: зачастило сердце, все внутри напряглось. Один туземец мягко взял меня за правую руку, другой положил прозрачную, но теплую ладонь на плечо, третий – уже знакомый мне коротыш – приставил руку к области моего сердца и сказал спокойно:

– А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии…

– А тик-так, тик-так, тик-так, бжжжии… – подхватили двое других.

Я и сам, стремясь подладиться, хотел повторить эту фразу, но у меня вышло только: «А!..» – вместо остального зубы выбили дробь. (Теперь я вспоминаю об этом с улыбкой: скелетами пугают, а видел ли кто скелет, у которого челюсти от страха ходят ходуном? Но это теперь…)

Не сразу я понял, что их «тик-так» идет в ритме моих сердцебиений. Постепенно они замедляли темп – и мое сердце подчинялось ритму этой фразы! За минуту они свели частоту моего пульса к норме, я успокоился. А затем увидел, что сердца у всех нас четверых бьются одинаково! В один миг сокращаются, начиная с краев, выталкивают кровь вверх и вниз, в артерии, в один миг расслабляются. Никогда я не переживал ничего подобного: я не знал еще ни слова на языке этих людей, пи их имен, минуту назад опасался их, а сейчас испытывал к ним безграничное доверие, чуть ли не родство душ.

Такова сила этой фразы и ритуального приема (возможного, понятно, только у тикитаков). Потом я узнал, что с него у туземцев начинаются любые серьезные общения: беседы, проповеди, обсуждения. А если посреди них возникают споры, разногласия или иная сумятица, прием повторяется до успокоения и взаимопонимания.

После этого медики подвергли меня процедуре, в которой, как мне показалось, сильно злоупотребили моим доверием: повалили па топчан и принялись, поворачивая и переворачивая, сильно щипать в разных местах – с вывертом. Действовали они увлеченно, указывали друг другу места, где надо щипнуть, спешили опередить один другого, толкались,чуть ли не ссорились. Некоторым местам досталось по два-три пребольных щипка. Я чувствовал себя вряд ли лучше, чем во время той атаки акул, едва сдерживался, чтобы не заорать, не вскочить.

Покончив с этим, все трое принялись поглаживать меня, успокаивать той же фразой: «А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии…» – и замедлили ею мои ритмы настолько, что я расслабился, почувствовал сонливость – и уснул.

Утром следующего дня я проснулся здоровым, без жара и хрипов в легких. Исчезли ссадины па теле. Даже лучевая кость в месте сведенного мною перелома уже обволоклась белесым мозолистым телом – признаком надежного срастания. Таковы были эти щипки.

Глава третья

Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее – предъявлен?) авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы я выглядел прилично к приходу высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех тикитаков разного роста, сложения и внутреннего вида, которых – помимо папок в руках – объединял один признак: полное отсутствие волос на черепе, благодаря чему были видны все извилины их мозгов. Позже я узнал, что это были академики.

Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали, поворачивая то одним боном, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего строения. При этом они живо переговаривались – и не только слонами и жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики, когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и почтительно.

Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше своего предшественника. (Этот «предшественник», тоже выброшенный сюда океаном какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился прочь от острова – конечно, далеко не уплыл). За самостоятельное исправление перелома мне можно было бы поставить и «хор.», то есть признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и черен остались непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне я выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным «инто» – диалог со мной возможен. Постановили: отдать под опеку Имельдину для обучения языку и введения в курс здешней жизни. Дальнейшая судьба демихома будет зависеть от его успехов.

После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный павильон. Мы поднялись но амфитеатру и направились в верхнюю часть города, к нему домой. По мощеным, обсаженным деревьями улицам сновали тикитаки и тикитакитянки – кто с папкой в руке, кто с сумкой через плечо; некоторые проезжали на лошадях. Иные курили – и легкие их затемнялись красиво клубящимся синим или зеленым дымом. Вместо тени все отбрасывали причудливые радужные ореолы. Около домов играли почти прозрачные дети. Фасады зданий блестели от обилия встроенных зеркал; многие тикитаки останавливались перед ними. В двух местах я заметил за домами высокие ажурные башни, шпили которых были увенчаны чашами из мозаично составленных зеркал; вероятно, это были храмы.