Лосось сомнений (сборник рассказов, писем, эссе,а так же сам роман)

Теперь у нас имеется много разных вещей, о которых нам в принципе известно, — частицы, силы, столы, стулья, камни и так далее, — но которые практически невидимы для науки. Практически невидимы потому, что науке практически нечего о них сказать. Я говорю и о собаках, и о кошках, и о коровах и о нас с вами. Мы, то есть живые существа, до сих пор остаемся вне пределов досягаемости научных выводов, вне пределов досягаемости собственного разума — с трудом верится, что в ближайшее время наука сумеет сказать о нас с вами что-либо вразумительное.

Я легко могу представить себе Ньютона. Вот он сидит и пытается разработать законы движения, пытается вычислить, каким же образом устроена вселенная, а тем временем вокруг него бродит кот. Причина, почему нам не приходило в голову, а как же устроен кот, заключается в том, что, начиная с самого Ньютона, мы придерживались того простого принципа, что, если мы хотим в чем-то разобраться, нам надо это что-то разобрать. И если мы вздумаем разобрать кота, чтобы понять, как он устроен, первое, что мы получим, это, увы, «неисправный» кот.

Жизнь представляет собой тот уровень сложности, что лежит практически за пределами нашего зрения, он вне пределов нашего разумения и средств этого разумения. Вот почему мы и считаем, что кот принадлежит к другому классу объектов, к другому классу вещества. «Жизнь» это нечто такое, что имеет привкус мистики, что дано самим Богом — кстати, единственное имевшееся у нас объяснение.

Но в 1859 году разорвалась бомба — Дарвин опубликовал свою книгу «Происхождение видов». Понадобилось несколько десятилетий, пока мы не примирились с этой идеей и до нас окончательно не дошел ее смысл. Потому что она на первый взгляд кажется не только невероятной, но к тому же и унизительной. А кроме того, в который раз оказалось поколеблено наше твердое убеждение в том, что мы — центр мироздания. Мы отнюдь не сотворены по образу и подобию, а начинали наше существование в виде комочка слизи и стали теми, кто мы есть, через промежуточную ступень пребывания в шкуре обезьяны. Нет, это просто возмутительно. А главное, мы не имели возможности наблюдать все эти якобы имевшие место метаморфозы.

В некотором смысле Дарвин подобен Ньютону; как и великий физик, он первым узрел основополагающие принципы, которые на первый взгляд отнюдь не очевидны, по крайней мере в том мире, в котором протекала его ежедневная жизнь. Нам пришлось как следует поднапрячь мозги, чтобы разобраться в том, что же происходит вокруг нас, и при этом в нашем распоряжении не было ясных, наглядных примеров эволюции, на которые можно было бы сослаться. Даже сегодня это продолжает оставаться проблемой, особенно если вы возьметесь убедить противника идеи эволюции в ее состоятельности. Первое, над чем вам придется поломать голову, — это убедительный пример, а их сегодня у нас нет, и никакое наблюдение не поможет.

И так мы вступаем в третью эру песка. В течение этой третьей эры мы научились делать из песка еще одну вещь — силикон. Мы сотворили силиконовый чип — и нам мгновенно открылось, что вселенная состоит не только из частиц и сил. Нам открылось то, чего раньше недоставало, что объяснило бы принцип их устройства. Силиконовый чип открыл нам процесс. Силиконовый чип позволяет нам производить математические вычисления с головокружительной скоростью, моделировать те самые что ни на есть простейшие процессы, которые — как оказалось — аналогичны жизни в своей простоте: повторение, ответвление, замыкание на самом себе, петля обратной связи — все то, что лежит в основании всего, что происходит в процессе эволюции. Иными словами, все, что является выводом информации в одном поколении, становится ее вводом в поколении следующем. Неожиданно мы имеем рабочую модель — не сразу, конечно, потому что теперешние машины пока еще слишком медлительны и громоздки, — но постепенно мы выработаем рабочую модель той самой вещи, которую мы могли поначалу только угадать или вычислить. К тому же надо обладать поистине первоклассными мозгами, чтобы разглядеть, что это уже происходит, когда на самом деле все еще совсем не так очевидно, как хотелось бы, и порой противоречит всякой логике, — особенно для таких разумных существ, как мы, гордых своей способностью логически мыслить.

Компьютер породил третью эпоху и новый угол зрения, потому что мы наконец видим, по какому принципу устроена жизнь. И это в высшей степени важный вывод, ибо стало очевидным, что жизнь, во всем своем многообразии и сложности, течет не сверху вниз, а снизу вверх, и это сродни той грамматике, которую знает любой, кто имеет дело с компьютерами. То есть эволюция перестала быть уникальным явлением, и любой, кто мало-мальски знаком с компьютерным программированием, скажет вам, что простейший повторяющийся код, каждая строчка которого проста и понятна, порождает в компьютере вещи умопомрачительной сложности — а под вещами умопомрачительной сложности я понимаю и текстовый редактор, и многое другое.

Помню, как много-много лет назад я впервые взял в руки пособие по программированию. Мое знакомство с компьютерами началось где-то году в 1983-м, и мне захотелось чуть больше о них узнать. Вот я и решил немного изучить программирование. Я купил пособие и прочел первые две или три главы, на что у меня ушла примерно неделя.

В самом конце пособия было написано: «Поздравляем! Вы написали на экране букву А!» И я подумал: нет, это какое-то недоразумение, потому что если ради этого А пришлось проделать воистину титанический труд, то что меня ждет, чтобы написать букву Б? Процесс программирования, скорость и средства, при помощи которых простота порождает удивительную сложность результатов, тогда еще плохо доходили до меня, не были частью моей умственной грамматики. Но в конечном итоге стали. И они все в большей мере становятся частью нашей с вами умственной грамматики, потому что мы постепенно привыкаем к тому, как работает компьютер.

И неожиданно эволюция перестает быть проблемой, и все становится на свои места. Сценарий примерно таков. Однажды во вторник на улицах Лондона некий человек был замечен за криминальными действиями. Дело расследуют два детектива, они пытаются выяснить, что же все-таки произошло. Один из них детектив из двадцатого века, второй — скажем спасибо научной фантастике — из девятнадцатого. Проблема же вот в чем. Человек, которого видели на лондонской улице во вторник, в тот же самый день был замечен — и тому есть достоверные свидетельства — на улице в Санта-Фе. Как такое возможно? Детектив из девятнадцатого века решил бы, что здесь не обошлось без вмешательства потусторонних сил. Детектив из века двадцатого мог бы сказать следующее: «Преступник улетел рейсом сначала компании „Бритиш Эруэйз“, затем пересел на рейс компании „Юнайтед“». Правда, было бы сложно вычислить, какой конкретно компании и каким конкретно рейсом, но это не главное. Собственно, это детектива мало волнует, вот почему он скорее всего скажет: «Преступник улетел самолетом. Не знаю, правда, каким рейсом и сумеем ли мы это выяснить, но в принципе ничего непонятного в этом деле нет».

Мы привыкли к тому, что можно путешествовать с континента на континент. Пусть мы не знаем, летел ли преступник рейсом № 178 компании «Бритиш Эруэйз», или рейсом №270 компании «Юнайтед», или каким-то еще, главное, мы представляем себе, что произошло. Подозреваю, что по мере того, как мы все сильнее осознаем, какую роль в нашей жизни играет компьютер и как он на основе простейших элементов моделирует процесс порождения сложных результатов, нам станет легче воспринять идею жизни как возникновения сложного из простого. Пусть нам никогда не узнать, каковы они были — те, самые первые шаги, которые жизнь сделала на нашей планете в своей колыбели, но в принципе это перестало быть тайной.

В общем, мы с вами пришли вот к чему — хотя первая ударная волна обрушилась на нас в 1859 году, только появление компьютера со всей очевидностью дает нам ответ на вопрос: «Существует ли вселенная, которая не была «спущена» нам сверху вниз, а выстроена снизу вверх от самого основания? Может ли сложность уровней верхних быть следствием простоты низших уровней?»