Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

— Изучал проблему, — пояснил Виктор. — Таким как ты уродом может стать либо тот, кого в детстве нянечка на кафельный пол роняла, — черепно-мозговая травма там и всё тому сопутствующее. Да. Либо тот, кто свою нежную попку вкрадчивому и ласковому извращенцу добровольно в аренду сдавал. За мишку на севере. Шрамов на твоей голове я не вижу. Значит, второе.

— Мякиш, отруби ты его, — не выдержал такой наглости Шоно. — Чего он там у тебя рас*censored*елся не по делу.

И Мякиш без замаха, резким движением, как будто давно ждал такой команды, послушно обрушил приклад на беззащитный затылок Виктора.

Облака качнулись. Понеслись назад. В бездну окунулись синие глаза. У-у-у-у-у, — на на-на на-на на на-на-на-на.

И сквозь угасающее сознание пронеслось из пункта П в пункт Ц: «Господи, как это слабое и дрожащее небо может выдержать на себе такое невероятное количество птиц».

Успел подумать. Успел. Чего там, — наносекунды. Успел. И подумать успел. И увидеть успел. Увидеть, как и сам Шоно, стоящий на крыльце дома, и дом, на крыльце которого он стоял, и старый кедр, что рос у крыльца дома, на крыльце которого стоял Шоно, начали заваливаться куда-то назад.

Завалились ли они окончательно, вот этого уже Виктор не увидел, — всё вокруг него для него на тысячу веков и три года зачем-то погрузилось в темень.

И всё здание мироздания рассыпалось на камушки, камушки обратились в пыль, пыль растворилась в тишине, — и осталось от всего, что казалось таким навороченным и незыблемым, одна только маленькая точка. На затылке. И точка эта кочка зело ныла. Очень зело.

Зато от боли этой нестерпимой разрушенный до основанья предательским ударом мир всего через каких-то тысячу веков и три года начал своё возрождение. Прямо там, у Виктора в больной голове мир и начал своё возрождение. Нет, лучше так — Возрождение. Оно так красивее будет.

И возродился мир. Мир, в котором всё связано со всем, и всё происходит со всем одновременно и совсем не впопад. Чем, собственно, он и прекрасен.

Но поскольку ни одна голова никогда ещё не была в состоянии удержать в себе всё это разбухающее, словно дрожжи, клокотанье, пришлось Виктору глаза приоткрыть. И сущее хлынуло наружу через эти его щелочки. И срочно организовало на свой лад пространство в пределах видимости. И стало для начала тёмным амбаром. Что для начала, в общем-то, совсем не плохо. Бывало хуже.

Да, хуже бывало, а тут тебе и рига, и запах прелого клевера, и мышиная возня, и лунный свет в лицо. Пунктиром. Через маленькое квадратное оконце. Хорошо.

Хорошо лежим. Жаль только, что связан. И что оконце столь мало, тоже жаль. Даже голову в него не просунуть, не говоря о жопе. Тем более, что жопа — это сейчас была не только и не столько часть тела, но и исходник структуры текущего момента. С таким багажом и довеском в это оконце малое смешно и думать. А жаль.

И оставалось только ждать. Ждать, надеяться и верить, при этом — не верить, не бояться и не просить. Испанский Лётчик вот так бы наверняка не смог. У испанцев «ждать» и «надеяться» — это одно слово. А вот Виктор мог. И ждать. И надеяться. По раздельности — и ждать и надеяться. И бояться. И просить. И не ждать. И не надеяться. И мёрзнуть. И размышлять. О смысле жизни размышлять. И пытаться делать открытия, которые своей критической массой, цепной реакцией и взрывной силой чуду сродни.

И так вот получилось, что в эту самую, такую жестокую, ночь чудо-открытие, о котором так долго говорили, но умалчивали, большевики, меньшевики, христианские демократы и почётный гражданин мира Эммануил Кант, свершилось. Свершилось! Как было где-то там выше уже терпеливому читателю доложено. Чудо произошло. По-русски говоря, — случилось. А что? Чем хуже мы всех остальных прочих младших богов? Ничем.

Открыл Виктор тайну своего бытия. И звёзды застопорились. И где-то в пустынях заржал бабским фальцетом сифилитик сфинкс.

А где одному чуду произойти случиться, там тогда уж и другое вскоре жди. Быть ему. Чудо оно одно не ходит. Как говориться, пришло чудо, отворяй ворота. Ну, а в данном случае — оконце.

Да, впрочем, оно и так открыто. Не застеклено даже. То оконце, которое не понятно для какой цели в стене, что напротив дверей, прорублено. То ли экономии электричества оно служит — в амбаре ни одной лампы не видно. Толи для вентиляции. А может просто — бойница это. Для того чтоб ствол можно было сунуть и общий обзор огневого сектора при случае иметь. Неизвестно.

Но чего гадать-то? Не до этого. Ведь в это вот самое, непонятного назначения отверстие, лунный свет собой заслонив, полезла вдруг снаружи вот вам и оно — другое диво дивное — какая-то чертовщина материализованная. Упырь не упырь, коростель не коростель, лупоглаз не лупоглаз, но — чур меня, чур — просовывалось, пыхтя-кряхтя, внутрь через дырку что-то мохнатое. Да-да, протискивалось сюда, в сарай, сопя, нечто ночное и жуткое.

Хлопай зенками, не хлопай, а глаза не врут, — что-то действительно влезало.

И влезло.

И стекло-скатилось вниз, царапая стволы когтями. Шмякнулось на пол. Вякнуло-ойкнуло, встряхнулось и понеслось стремглав, клыками щерясь, на Виктора.

Виктор зажмурил глаза.

Дюк для начала вылезал ему своей шершавой лопатой всё лицо. Потом кляп дёрнул. Вытащил. Чуть челюсть не свернул. А затем уже принялся верёвки грызть. На руках. Эта работа заняла у него от силы минуты две. На ногах уже вдвоём узы терзали. Конечно, мешая друг другу. Но всё равно быстрее.

Отважная девочка Йоо ждала под окошком.

— Снаружи всего один охранник, — прошептала, когда Виктор в окошко выглянул, — я бы его вырубила, но он без ключей, а на двери четыре замка висят. Что делать будем, Пелевин?

— Ты одна? — спросил Виктор охрипшим голосом.

— Ещё Ли здесь, он на вышке часового снимает, — ответила девочка-боец.

— Значит так, ты пока не суетись. Я попытаюсь человека с ключами вызвать. Будь наготове.

Йоо кивнула и нырнула в темноту. А Виктор к двери, и ну в неё долбиться. Настойчиво.

— Какого хрена? — послышалось снаружи.

— Я развязался, — честно признался Виктор.

— Ну и хрена?

— Открывай.

— На хрен?

— Связать чтобы.

— На хрен? Связаный, не связаный, куда ты на хрен денешься?

— Сбегу.

— Куда? На хрен?

— На небо.

— Хрен там.

— Говорю, сбегу. Тут гвоздь из стены торчит. Сейчас вены вздёрну. К утру истеку. Шоно тебе задницу на свастику порвёт. За меня за дохлого ему лавэ не светит.

— Какого хрена! Ни хрена себе! Ну-ка не гони. Я за Мякишем метнусь. У него ключи.

И затихло. Минут на пятнадцать. Похоже было, что Мякиш спал неподъёмным богатырским сном.

Но приползли, матерясь. Куда деваться? Работа такая.

Зазвенели ключи. Защёлкали замки. Один. Второй. Второй не пошёл. Третий. Снова второй. И последний. Металлические пояса посыпались на землю. Оковы пали. Тяжёлая дверь заскрипела…

Первым, на свою беду, в амбар вошёл тупорылый стражник. Начал шарить фонарём. Хотел чего-то спросить. Но не успел. Аки зверь кинулся на него Дюк. Сбил на землю. Вцепился в горло. И выдрал кадык.

Хорошо, когда есть у тебя кто-то, кто может за тебя любому горло перегрызть.

Мякиш, хотя внутрь и не вошёл, но ему тоже сладко не пришлось. Пострадал от крыла стрекозы, — разрубила его Йоо самурайским своим мечом на две половины. Свистнуло пронзительно из темноты сверху вниз, сверкнуло всполохом зари слева направо, — и развалился Мякиш сикось-накось. На две неравных половины. Да, неравных… Получается тогда, по логике, что не две половины, а на две части. Одной достались голова и правая рука. Другой левая рука без головы. Но зато с ногами. Которые несколько раз ещё дёрнулись в судороге. Поелозили по траве голенищами до пошлого генеральского блеска начищенных юфтевых сапог. И замерли. Жуткое зрелище. Особенно в шикарном свете, — как всегда в предгорье жирной, да к тому же сегодня ещё и полной, луны.

Виктор с трудом перепрыгнул образующуюся между Мякишами томатную лужу и на всё ещё не разогревшихся ногах рванул ортопедическим скачками вслед за Йоо, поближе к подзаборной тени. Где вскоре их и нашёл сноровистый Ли.