Космиты навсегда

Прибежал милиционер, огляделся, вызвал скорую, и вежливо поинтересовался у злобного доктора, какого черта он буянит на ночь глядя. Доктор вместо ответа поднял с земли газетку и грубо сунул ее милиционеру. Милиционер исследовал листок и козырнул.

— Товарищ, благодарю за помощь в задержании подозреваемого в незаконной агитации. — Милиционер перевернул избитого лицом вниз и защелкнул наручники на его руках. Зачем он щелкал наручниками, я не понял — этому пострадавшему не наручники нужны, а опытный гробовщик…

— Ну? — спросил я доктора. — Теперь мы можем идти в гастроном, или поищем еще какого-нибудь агитатора? Ты изобьешь его ногами и накормишь газетами, я отпущу ему грехи, а Герда исполнит танец смерти. Все будут довольны и при деле, так и будем развлекаться всю ночь…

— Подонки ревизионисты, — злобно буркнул док. В этот момент он был больше похож на Берию, чем на Муссолини. — Это все кегебистские штучки, сильно этим гадам перестройка понравилась, опять воду мутят…

— Какая завидная социальная активность! — съязвил я.

— Эх, падре… Не бывал ты в Союзе в перестройку! Ваш Аушвиц — и тот показался бы тебе местом более приветливым…

— Аушвиц? Концлагерь у польского городка Освенцим, что ли? Освенцим? Там, где на воротах надпись «Arbeit macht frei»?

— Именно, а в перестройку арбайтен-не арбайтен — ни свободы, ни денег, а одни лишь дебильные газетенки типа «Искры»! Для самокруток и подтирки, потому что и сигареты, и бумага туалетная пропали разом… и сивушный самогон-первак вместо водки.

— Какой кошмар! Док, давай-ка, пока вновь не грянула очередная перестройка, и вся водка не иссякла…

— Да тьфу на тебя, архимандрит! Не дай бог такое счастье снова пережить! — Док аж побледнел от ужаса.

— … в гастроном зайдем и водки купим, — закончил я прерванную фразу.

— Укряинськой с пьерцем, — радостно подытожила Герда. — Очьень короший…

Мы вошли в гастроном, который на самом деле оказался фундаментальных размеров продуктовым супермаркетом с поражающим воображение изобильным выбором съестных припасов и алкоголя.

Похмелини убрел за закуской, Герда носилась по магазину вдоль бесконечно длинного ряда водки в поисках «Украинской с перцем», а я неспешно прогуливался позади нее и предавался досужим размышлениям.

«Arbeit macht frei» — «работа делает свободным». Отличный слоган для фирмы, занимающейся трудоустройством, особенно хорошо бы он подошел для крупнейшей в этой области конторы, которая когда-либо существовала на Земле — НКВД СССР. Куда там Гитлеру браться до размаха ГУЛАГа! По сравнению с ним все эти Освенцимы, Бухенвальды, Майданеки, Заксенхаузены, Треблинки и прочие — ничто, пшик, детская шалость плохого мальчика Федьки Шикльгрубера.

— О чем задумался, храмовник? — спросил док, подкативший ко мне тележку, забитую снедью.

— Веду подсчеты. Ты говоришь, что Освенцим все еще существует. Насколько я помню, минимум два миллиона человек были там убиты всего за пять лет. С 1940 по 1945, в среднем по 1095 человеку в день… Интересно, значит теперь этому концлагерю 65 лет. Чем может концлагерь заниматься 65 лет?! Это что же? С тех пор, как в сороковом году в торжественной обстановке перерезали алую ленточку на воротах, украшенных слоганом «Arbeit macht frei», в этом милом местечке не прекращается мясорубка? По 1095 несчастному в день? За 65 лет это будет... э-э-э... 25 978 875. Ни черта себе! А если предположить что помимо Освенцима сохранились еще всякие там «немецкие химчистки нации» типа Бухенвальда, то что тогда? Такого быть не может! Такими темпами большой затейник Гитлер уже давно бы сотворил свое «окончательное решение», даже включив в число евреев всех чукчей, удмуртов, эстонцев, литовцев и латвийцев, народы бемба и тонга, тиндалов и чамалалов, всех папуасов Новой Гвинеи, всех индейцев, угнетенных негров ЮАР и всех посетителей МакДональдса в придачу…

Похмелини посмотрел по сторонам, убедился, что нас никто не подслушивает и тихонько проговорил:

— Я давно тебя хотел спросить: кто ты такой на самом деле?

— Я… я за последние четыре дня столько выпил, что уже и сам не помню… впору вступать в религиозную секту Трезвенников-анисимовцев, потому что твезвость у славян возможна только в результате сектанства, — попытался отшутиться я. — Подозреваю, что я завидный клиент для ЛТП.

— Давай без шуток. Твоя Герда, она хоть и с придурью, но обычная фашистка, это сразу видно, а вот кто ты… Ведешь себя странно, то, о чем знает любой немецкий раб, ты без понятия, зато болтаешь о вещах, которым рабов не учат за ненадобностью, а судя по тому, что я не слышал, чтобы ты говорил с Гердой по-немецки, я подозреваю, что немецким языком ты вообще не владеешь. Но это мелочи, твой прокол вот в чем: я до сих пор не встречал никого, кто бы называл Аушвиц на русский манер Освенцимом, и не знал, что он уже давным-давно перестроен в обычную тюрьму для уголовников. Ты кто? Уж очень интересно, где ты прошел такую хреновую подготовку. Явно, не в рейхе и не в Америке, там такой брак не штампуют…

— Я приехал из другого измерения на Колумбийском метро… Я космит, — сказал я, твердо зная, что эту правду док примет за ложь.

— Ага, — кивнул док, — в таком случае я — гинеколог…

— Послушай, спроси об этом Ван Иваныча, захочет — расскажет, не захочет — буду оставаться космитом. Ты, между прочим, сам на доктора не очень-то похож, но я к тебе с вопросами, типа: в каком кругу ада тебя обучали, не лезу.

— Я Киевский мед закончил! Клянусь Апполоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей... — начал декламировать классический текст клятвы Гиппократа доктор.

— Панакеей и всеми богами и богинями, — продолжил я, — так клялся Гиппократ, а тебе больше бы подошло клясться адским огнем, сковородками, смолой и левым яйцом Бенито Муссолини. У тебя на приеме я был… По ощущениям ты не в Киеве учился врачеванию, а в Аушвице… с сорокового по сорок пятый год.

Нашу беседу прервала Герда. Она подбежала к нам со счастливой улыбкой, сжимая в руках бутылку «Украинской с перцем».

— Фот пьерец! — сказала она, указывая на нарисованный на этикетке красный перчик. — Укряинськая с пьерцем. Натюр-р-рлих! И мальенький пьерчик фнутри пляфает! Зер гут!

***

Мы решили расположиться для распития у цепных оград на краю холма у Исторического музея и отправились в путь. Поднялись наверх, миновали памятник Богдану Хмельницкому, пересекли на Большую Житомирскую, направились к Андреевскому Спуску и подошли к Историческому музею.

К моему величайшему удивлению на площади у музея высилась церковь! В моем мире на этом самом месте нет никакой церкви, есть лишь выложенные камнями контуры фундамента.

— Это что? Десятинная церковь?! — воскликнул я.

— Она, — сказал док, — а чему ты так удивился?

— Да так…

Легендарная Десятинная церковь, та самая! Именно в ней в 1240 году, когда Киев захватили монголо-татары, укрылись и погибли последние защитники Киева. Церковь обрушилась под ударами стенобитных орудий и погребла под обломками всех до одного… Но киевляне церковь отстроили, и стала она даже краше прежней, но потом, через столетия, Киев поглотили красные революционные вандалы выделки семнадцатого года, — гораздо более страшные, чем орды хана Батыя. Обезумевшие пролетарии нашпиговали церковь динамитом и подорвали! Варвары! Сволочи! Быдло! Все видела древняя церковь, все пережила, все стихии и потрясения… Лишь коммунистическая чума ее уничтожила… И жаль не утраченного символа веры, а жаль взорванной истории… В этом мире Десятинная церковь устояла, еще один плюс в его пользу…

С края холма открывался потрясающий вид на Подол и Левобережье. Подол почти точно такой же, как я его помнил, а вот панорама левого берега больше походила на Манхеттен, чем на привычные районы новостроек моего мира. Это надо отметить…

Мы культурно распивали водку с перцем, и Похмелини, хмелея, изливал все больше злобы на ревизионистов и клял здешнюю перестройку на чем свет стоит.

— … Гебистские штучки! Ну зачем это было нужно?! Зачем было повторять красный террор, во имя чего?! Зачем НЭП было отменять? Зачем было людей эшелонами в лагеря гнать? Какому идиоту в голову пришла дикая мысль «реабилитировать» красных палачей, ликвидированных в тридцать седьмом-тридцать восьмом?