Котт в сапогах. Поспорить с судьбой

Как выяснилось, я ошибся.

Заинтересовали.

Я медленно поднял взгляд на того из разбойников — сейчас я уже не сомневался в роде его занятий, — что стоял в середине, прикидывая, как поступить. Можно было сдернуть шляпу, воспользоваться возникшей паникой и попытаться улизнуть. Но вся наша поклажа осталась в комнате, да и не факт, что люди, привыкшие рисковать жизнью, испугаются говорящего кота. На Андрэ надежды мало — он станет драться, только если уж совсем припрет..

— Эй, карлик!

Эх! И что мне в комнате не сиделось?!

— Здоров ты петь! Всю душу перевернул, в натуре! Держи вот от нас с братанами!

Я машинально поймал монетку и тупо уставился на нее. Талер. Если бы не платок, челюсть у меня отвисла бы, пожалуй, до самого пола. Разбойник довольно хрюкнул.

— А то! Не сомневайся — полновесный серебряный. Атаман Крутолоб понимание имеет, менестрелей и прочую культуру завсегда уважает. А вот знаешь эту… как ее… про малютку-воровку? Еще талер получишь.

Не успел я ответить — впрочем, еще бы успеть, у меня в тот момент от изумления приключилось что-то вроде временного расслабления мозгов, — как какой-то голос бодро ответил атаману:

— Кто же ее не знает? Эй, дружище, сыграй — награда пополам.

Гитарист охотно принялся перебирать струны, и откуда-то раздался все тот же хрипловатый голос, повествующий о тяжелой судьбе малютки, которую жизнь заставила стать воровкой. Воровку, само собой, поймали, и суровый судья приговорил ее к повешению, а когда тело несчастной уже болталось на веревке, узнал свою потерянную дочь по родимому пятну. Народная поэзия не знает пощады, и безжалостный судья убил себя на могиле дочери. За этой песней последовала не менее душещипательная история про молодого разбойника, по неопытности попавшего в опасную трясину и которого теперь напрасно ждет домой мама. Разбойники были в восторге. Впрочем, как ни странно, и прочие посетители — коим по здравом размышлении вся эта разбойничья романтика должна была быть совершенно чужда — тоже. А песенку про разбойницу по кличке Мурка, которая влюбилась в начальника городской стражи и сдала тому всю банду, за что в конце концов и получила кистенем по голове, меня заставили спеть раз пять. Меня?!

К этому моменту я уже окончательно перестал понимать, что происходит. В том, что пою точно не я, у меня сомнений не было. В числе прочих талантов, коими меня щедро обделила природа, числятся также слух и голос. Добрая моя матушка, как и большинство благородных дам обученная музыке, потратила много месяцев впустую, пытаясь привить мне хотя бы минимальные навыки музицирования. Увы, тексты гимнов и баллад я в итоге ее стараний выучил, и в изрядном количестве, но исполнял их все — как утверждают — на один мотив. Причем мотив никому не известный и очень неприятный. Батюшка мой, будучи отчасти склонен к черному юмору, заметил как-то, что наш замок может не опасаться врагов. Достаточно установить на городской стене клавесин, усадить за него меня и попросить исполнить что-нибудь — осаду немедленно снимут. Главное при этом, как утверждал отец, не позволять мне еще и петь, ибо даже к врагу не следует относиться с подобной жестокостью. Это, разумеется, было преувеличением, но не слишком сильным. Голос мой, в детстве звучавший неприятно пронзительным дискантом, с возрастом превратился в скрипучий баритон, ничуть не став от этого музыкальнее.

Тем не менее песня доносилась из того самого места, где сидел я. И даже, кажется, из того места, где находилась моя голова. Если бы не полная уверенность, что под платком мой рот остается закрытым (и даже клыки стиснуты), я бы и сам, пожалуй, засомневался — мало ли какие чудеса на свете случаются?

Наконец слушатели устали, разбойники, убедившись, что метель затихла, убрались по своим криминальным делам, предварительно одарив щедрой рукой меня и музыканта талерами, и мы с Андрэ смогли вернуться в свой номер. Меня уже некоторое время мучила догадка, которую я не преминул проверить, едва мы вошли в комнату и закрыли дверь.

— Так. Как тебя там? Хосе Альфонсо! Какого дьявола ты вытворяешь?

— А что? По-моему, неплохо получилось!

— Иезус Мария! Значит, это все-таки ты!

— В твоих словах я слышу сожаленье. Ужель ты злишься из-за выступленья?

— А что, мне радоваться надо? — взбеленился я. — Ну как же! Потешил трех висельников и кучку торгашей песенками самого низшего пошиба! Завоевал дешевую популярность! И ты еще называешь себя поэтом?!

— Быть снобом — популярная игра, и популярною она была всегда. Но мудреца для снобов приговор таков: нелепая игра — удел для дураков.

— Ладно, я с тобой о поэзии спорить не собираюсь, — отрезал я. — Но больше так не делай! Я выглядел полным идиотом! А если бы они догадались? Меня уже один раз приняли за колдуна и хотели сжечь, а во второй раз объявили демоном и почти сожгли, даже шерсть на хвосте подпалили. Что-то мне подсказывает, что в третий раз я так легко не отделаюсь.

Дух хмыкнул.

— Тому, кто обречен на встречу с палачом, и встретить шторм на утлой лодке будет нипочем.

— Ну уж нет. Я не верю в судьбу. Это хорошая отговорка для лентяев и трусов — можно ничего не делать, ссылаясь на судьбу, рок, Божью волю. А по мне, так Божья воля — биться до последней возможности. А потом — еще немного сверх того.

— Правильно, господин капитан! — с воодушевлением в голосе поддержал меня Андрэ. — Мне вот Анна тоже частенько говорит: зачем ты себе еще отбивных накладываешь, в тебя же больше не лезет! Но я продолжаю есть до последней возможности! А потом — еще немного сверх того!

— Спасибо, Андрэ! — сквозь зубы прошипел я, слушая бесплотное хихиканье духа. — Хорошо, дух, оставим пафос. Просто не делай так больше, мне не нравится выглядеть паяцем, да и вообще привлекать к себе внимание не стоит. Кстати, чего ради ты следуешь за нами? Ты же теперь вроде как свободен. Неужели тебе здесь интереснее, чем в раю? Или ты сюда из ада попал? Там и вправду так хреново, как толкуют проповедники?

Последний вопрос я задал не без некоторой внутренней дрожи. Конечно, как и всякий истинный христианин, я верю в милосердие Божье и возможность спастись через покаяние. Но циничный ландскнехт во мне говорит, что по грехам моим райские кущи мне светят только в одном случае: если в небесной канцелярии произойдет грубейшая ошибка. Да и при моем образе жизни есть серьезные основания сомневаться, что в нужный момент я успею покаяться. Говорят же, что ландскнехты не умирают — они отправляются в ад на переформирование. Так что интерес к бытовым условиям в будущем месте вечной дислокации был для меня вполне естественен.

К сожалению, Хосе Альфонсо не смог удовлетворить мое любопытство. Беспощадно мучая мое чувство прекрасного своим корявым ямбом, хореем и прочими размерами, призрачный поэт объяснил, что на зов ведьм и колдунов являются только те из духов, что зовутся неприкаянными. То есть застрявшие по каким-то причинам на грешной земле. Например, сам сеньор Хосе Альфонсо Фигейро да Бухоралес остался на этом свете, поскольку считал себя невинно пострадавшим из-за любви к искусству. При жизни он состоял в свите какого-то испанского гранда, время от времени писал для того сонеты и эпиграммы, за что получал неплохое жалованье и был в конце концов отравлен другим поэтом, желавшим занять его место. Жажда мести оказалась теми цепями, что удержали его в этом мире. Так что про рай и про ад поэт знал не больше живых, да и не особо стремился узнать, подобно мне подозревая в прямом смысле горячую встречу, уготованную ему на том свете.

— Ну допустим, — сдался я. — Почему ты здесь, я понял. Но почему ты потащился за нами? Летал бы себе где хочешь. Желательно — где-нибудь подальше от меня.

— А с вами интересно, — с обескураживающей прямотой сообщил Хосе Альфонсо. — Чудес я много повидал с тех пор, как подло был отравлен, но говорящего кота встречаю первый раз.

— Иезус Мария! Сколько раз тебе повторять: я человек, а не кот! Ладно, может, тогда объяснишь мне наконец толком, что за посланник Тьмы на меня нацелился и чего ему от меня нужно?