Белый Пилигрим

Я вытянулся у стены. Сомнений быть не могло: это ЗА МНОЙ. Ну вот, теперь точно: приехали. Конвульсивно я открывал и закрывал проклятую книжку из стариковского сундучка, которая невесть как попала мне в руки. Наверно, уходя с кухни, я машинально взял ее – в момент стресса мне всегда требовалось занять чем-нибудь руки. «Если прыгнуть в окно, как недавно вылетел Макарка, то это равносильно… равносильно признанию собственной вины. Дескать, зачем бежал, если ты невиновен? Хотя у нас в России-матушке невиновные больше всего и трясутся. Если тупо не открывать дверь, то они ее вынесут… А что? Запросто. Правильно мне говорили: поставь металлическую дверь, сразу несколькими проблемами меньше станет. Эх! А теперь… А может, они уйдут?»

Спасительная соломинка в виде этой последней мысли, за которую я было уцепился, тут же сломалась. В дверь последовал сильнейший удар, потом еще и еще. Товарищи милиционеры отнюдь не были такими деликатными, как в образцово-показательном народном сериале «Менты». Я закусил губу и с силой швырнул книгой в стенку.

Тем временем удары в дверь вдруг прекратились. Потом послышался заботливый голос тети Глаши:

– Сынки, товарищи милиционеры. Да что ж вам калечиться, об дверь колотиться. Вот давеча тоже в сериале «Разбитых фонарей» видела, как какой-то толстый, Бухалис его, что ли… как грянулся тушей об дверь и давай ее сшибать, да так и повалил! Так тот Бухалис толстый, мордатый, что твой окорок, а вы, сынки, куда как худее будете, да!..

– А не заткнулась бы ты., бабка?! – не выдержал кто-то из славных стражей правопорядка. Тетя Глаша нисколько не смутилась. Она продолжала во все том же верноподданническом духе:

– А зачем вам ломать-то? Он там сидит, стервец, только открывать не хочет. Знать, вину свою чует, паршивец. Я вот щас-ка позову Никитку, слесаря нашего, он на раз откроет. Он – рукастый.

– Зови Никитку.

– А, забыла совсем, память уже никакая, сынки, товарищи милиционеры! Я ж совсем запамятовала. Нельзя Никитку. Он с утра сантехнику у Вальки из пятнадцатой квартиры чинил, а как починил, так в глотку залил по самые гланды… Пьянь, что уж там! Профессия такая. Его теперь никаким экскаватором… то есть, я говорю, его теперь никаким подъемным, краном не подымешь, А вот что! Вспомнила! Есть еще одни ключи, не которые в ЖЭКе, оттуда их Илюшка, паразит, забрал, когда еще наследство оформил бабкино. А другие, у Марьи Степановны, подруги покойной Антонины Никитичны, бабки Ильи этого непутевого. Вот у Марьи Степановны и надо стребовать клю…

– Где твоя Марь Степанна?

– Так в одиннадцатой квартире же.

В то время как любезная тетя Глаша оказывала посильную помощь представителям законности, Макарка Телятников один за другим конструировал планы моего возможного бегства из осажденной квартиры. Какой чуши он только не нагородил!.. Проекты были один другого фантастичнее. Он предлагал мне переодеться в женское платье и в таком виде прорваться через милицейские кордоны. Или залезть по балконам вышестоящих квартир на крышу, перейти в соседний подъезд и… Он тыкал пальцем в пустые пыльные антресоли и рекомендовал мне, сложившись по йоговской методе, спрятаться там, а он завалит меня пустыми пивными бутылками… ведь не будут же, дескать, менты разгребать пустую стеклотару? Я слушал вполуха. Какие антресоли? Какое бегство по крышам?.. Тоже мне, нашел кота в сапогах. Наконец финалом креативной деятельности Макарки стал проект «Отвлекающий маневр»: я прячусь (!!!), он приглашает милицию в дом, строит из себя воплощенную невинность, утверждает, что я вот-вот должен подойти, а сам накачивает оперативничков неиссякающим «Портвейном 666», а потом чуть ли не убеждает их в моей тотальной невиновности. Опера поют хвалу безгрешному и невинно охаянному Винниченко И. В. и сопричисляют к лику святых еще при жизни.

– Вот что, – вдруг жестко сказал я и выпил еще «трехшестерочного» пойла, – я открою им дверь. Вот пойду и открою, понятно? Я ни в чем не виноват, и я никогда в жизни Лену пальцем тронуть не посмел, даже когда хамил ей и смотрел с равнодушной харей, как она от меня уходит! А чтобы убить… Ничего! – Я скрипнул зубами. – Не может такого быть, чтобы не нашли настоящего!.. Этого, с лестницы!!! А если я буду от них бегать, то все равно– всю жизнь бегать не будешь, когда рано или поздно поймают, всех собак на меня и повесят.

И я, сев к столу (едва не промахнувшись задом мимо табуретки), бегло написал следующее:

«Заявление гр-на ВИННИЧЕНКО Ильи Владимировича.

В том, что 27 апреля сего года в кафе «Нью-Йорк», ул. Чапаева, 52, я присутствовал на свадьбе Лесковой Елены Владиславовны и Светлова Вадима Андреевича. Будучи без приглашения, я.. »

– Ты что написал, Винни? – пролепетал Макарка, заглядывая мне через плечо и даже вставая на цыпочки, хотя ему и без того все прекрасно было видно. – Ты что такое написал, болван?..

– П-правду!!

– В «Правду» ты сухари будешь заворачивать, дурень! – выдохнул Макарка и сделал попытку вырвать у меня плод моего недюжинного литературного таланта, но я откинул его локтем к противоположной стене, где уже сидела, глазея на нас и перебирая листы сундучковой книжицы, рогато-копытная девочка Нина. Я же продолжал строчить со скоростью, которой (в особенности учитывая мое состояние, в том числе – алкогольного опьянения) позавидовали бы иные стенографистки. Я описал все, как было. Буквально за две минуты я испакостил писаниной пол-листа.

«…уверен, что убийца, чьи приметы я описал выше, будет найден в самом скором времени. Илья Винниченко, 27. 04. 2005». И я расписался. После чего обозрел свое творение в целом. Позже я вспоминал… Почерк был то размашистый, как степной простор, то ковыляющий, как кибитка на раздолбанной осенней дороге. Несоразмерная с другими буква «а» в слове «заявление» напоминала чье-то раздутое от важности брюхо, нижние строки шли почти по диагонали, а фраза «Людмила Венедиктовна высказала мне свое нелицеприятное мнение о… » пересекалась с позднейшей тоненькой припиской «я даже ни разу не блевал» практически под прямым углом.

Макарка Телятников сидел у стены с безнадежным лицом. У него даже глаза стали какие-то телячьи, покорные. В душе он махнул на меня рукой. Рано, рано, дружок!..

Как обычно, в самый неподходящий момент встряла Нинка. То есть это я тогда думал, что в самый неподходящий. Сейчас же, по зрелом и ТРЕЗВОМ размышлении, я искренне Полагаю, что если бы не Нинка, то сейчас я именовался бы не именем-отчеством, а строго по номеру, как и положено в колонии строгого режима. Она подошла ко мне, тронула за руку и произнесла медленно, тихо… совершенно вразрез со своей обычной звонкой, громогласной и тараторящей манерой изъясняться:

– Дядя Илюша. Послушай меня.

Я вынырнул из полумертвого оцепенения, оплетшего меня своими костлявыми лапами. «Дядей» она называла меня второй раз на моей памяти. Первый раз – когда в позапрошлом году меня сбила машина и я лежал на тротуаре и пытался разглядеть в траве зеленых гномиков в оранжевых колпачках. Она тогда стояла надо мной и держалась обеими руками за мою голову…

– Дядя Илюша, ты хочешь отсюда уйти? Без меня?

Дети все-таки удивительные существа. Я медленно притянул ее к себе, обнял, погладил по голове, едва коснувшись этих злополучных, а теперь кажущихся такими безобидными и уже родными рожек, и, видимо, хотел сказать именно это – о том, что дети уди-ви-тель… Она не дала сказать. Она перебила меня на полуслове и, указывая куда-то в угол, предположила:

– Тогда пойдем вместе. Я туда уже со вчерашнего дня хожу. Я давно хотела тебе рассказать, что на говорящих осликах ездят задом наперед, а на коровок надевают седла и так воюют… но ты все время был пьяный и говорил мне, что я мешаю и что я чертенок. И что я порвала платье и сожрала печенье…

– Что? – тихо переспросил я, ничего не понимая (а как бы вы на моем месте?).

– Сожрала печенье, – улыбнувшись, повторила она. – Сож-ра-ла. Ты сам так сказал, а потом вы с Макаркой заперлись на кухне и звонили по телефону какой-то телке. Вы ее так и называли: телка. В деревню звонили, да? А если ты хочешь отсюда уйти, потому что тебя хотят обидеть, то пойдем, я тебе покажу. Я сама нашла, сама, правда. Я бы уже показала девчонкам из двора, только ты меня все время в запертой квартире оставлял.