Дочки-матери

Мне уже казалось, что прошел час, а не минута. У нас на хвосте висели трое, и Котику было от них никак не отцепиться, и тогда он развернулся и мы их встретили в лоб, и один куда-то провалился, и тут раздался грохот, от которого заложило уши, и стало тяжело и душно, но я догадалась, что зацепили по касательной и броня выдержала, и нас развернуло очень удачно, а он попал в прицел, как раз, когда атаковал, и перед тем, как он разлетелся в клочья, я очень-очень четко видела какую-то черную закорючку в красном круге у него на борту. Как мишень.

Может быть, название или номер.

А потом что-то оглушительно треснуло, и врубились аварийная регенерация и система пожаротушения, и на пульте что-то закоротило и искры посыпались, и я увидела, как патрульный разворачивается и даже как ракеты у него на консоли движутся, то есть он наводит их на нас, и это было жутко долго, Котик даже успел сказать, что нет связи с двигателями, или как-то короче сказал, но я поняла, и поняла, что это смерть, и это было ужасно медленно, и все клавиши западали под пальцами — и тут наш соперник превратился в огненную кашу, а нас развернуло и понесло, и выровняться уже не было возможности.

И я, кажется, отключилась на мгновение.

А пришла в себя оттого, что Козерог орал на связи:

— Луис, мать вашу, вы еще живы?!

Я хотела сказать, что мне больно дышать, что наши чудесные крылья превратились в жестянку, набитую мертвой электроникой, что Котик лежит в кресле, мокрый насквозь и белый, как бумага, что они потерялись, по моему хронометру, на две минуты десять секунд. И сказала:

— Живы.

И Козерог заорал:

— Вот и по кайфу! — и я почувствовала, как нас плавно тряхнуло, и стало легко.

Я поняла, что нас тормознули силовым полем, и что на борту, можно сказать, невесомость, потому что искусственная гравитация приказала долго жить. А Котик кашлял и держался за грудь, и улыбался, и показывал в оптику, но не мог ничего сказать из-за кашля. Я посмотрела и увидела, что бой еще вовсю идет, но мы в нем уже не участвуем.

Наша машина дрейфовала с астероидной скоростью, а вокруг была жуткая мясорубка. Рядом с нами плыли куски оплавленного металла, какие-то черные лохмотья, почему-то — совершенно целая и чистая панель воздухозаборников, только с бахромой из проводов с двух сторон, чей-то скафандр — но без тела в нем… Страшненькое было зрелище. И на нас никто не обращал внимания, из чего я заключила, что выглядим мы со стороны так же, как этот батальный мусор. И мне стало ужасно жаль машину, которая нам по крайней мере три раза жизнь спасла.

А Котик говорит:

— Плохо, что рули не фурычат. Нас могут случайно добить — и сказке конец. Обидно будет.

— Ну, так, — говорю. — Обидно.

Но до нас совершенно никому не было дела. Бой уже сместился от этой Надежды тыщи на полторы километров, и все были заняты тем, что тянули дрейфующие грузовики с убитой электроникой в разные стороны. А я все считала наших и патрульных, и никак не могла сосчитать, потому что скорости все еще были очень большие. Я не выключала передатчик, но в эфире только матерились, и если Котик и понимал что-нибудь, то мне было совершенно непонятно, о чем идет речь.

И тут вокруг начало происходить нечто очень странное.

В нашем бедном корабле начала медленно появляться тяжесть, и нас нежно прижало к креслам. Я подумала, что кто-то подцепил нас силовым буксиром вместе с грузовиком, но увидела, как Котик жмет на все подряд, сначала — подушечками пальцев, потом — кулаком — и поняла, что это не наши нас тащат.

А скорость все увеличивалась — и я увидала в оптике, как нас несет по спирали в какую-то чудную воронку — в этакий черный беззвездный провал в Просторе — а вместе с нами закручивает и бандитов, и грузовики, и патрульных. И что у всех двигатели работают по полной, но не справляются — а закручивает все быстрее и быстрее. И что траектория у нас — как у чаинок в чашке, когда размешиваешь сахар.

А скорость тем временем так возросла, что тело будто свинцом налилось, уже дышать тяжело и шевельнуться трудно. И у меня не хватает воображения представить себе, куда это мы дружно влипли, но я понимаю, что это очень и очень серьезная неприятность — но додумать до конца я не успела.

Тяжесть сначала выключила мне зрение, а потом — разум.

Первое, что мне в голову приходит, почему-то: «Стану поливать я цветик голубой, чтоб он рос в подарок маме дорогой». И эта глупость у меня в голове вертится и вертится в каком-то кровавом тумане, пока я не вспоминаю, что эти стишки я в детском саду учила. Двадцать лет назад. А сейчас я уже не там.

Но я не помню, где тогда.

Мне было больно везде. Меня будто били палками по ребрам. Но все-таки я сообразила, что живая, раз что-то чувствую, и очень осторожно открыла глаза. И увидела, что вокруг все красно. И сообразила, что это я в рубке нашего с Котиком многострадального кораблика, и что горит аварийный свет. И тихо так.

И я, конечно, первым делом посмотрела, как там Котик. А он лежал в кресле, как спящий, спокойно-спокойно, и из уголка рта у него стекала струйка крови, совсем черная в этом свете.

Я тогда забыла про все свои болячки, просто мигом излечилась. У меня теперь была самая чудесная аптечка из всех, какие я могла достать на Мейне — и я тут же ею воспользовалась. Я не помню, сколько у меня ушло времени, на то, чтобы запустить Котику сердце и помочь ему самостоятельно дышать — я только осознала, что он, по датчикам, не совсем мертвый, а после этого уж действовала по инструкции, как машина, очень быстро и очень четко.

И когда мой друг замечательный пришел в себя, я разревелась от счастья и почему-то начала его ругать:

— Вот, — говорю, — смотри, ты на Аллариа собирался, а тебе от ускорения худо. Просто от ускорения — как же мы бы стали жить, когда вокруг постоянно тяжело, а?

Котик чуть-чуть улыбнулся и шепчет:

— Луис, не нуди.

Я говорю:

— У нас все прекрасно, кислород идет. И мы сели. Куда-то.

— Почем, — говорит, — ты знаешь?

— Тяжесть постоянная, — говорю. — И направлена так, будто машина на амортизаторах стоит. Чувствуешь?

— Точно, — говорит, — не искусственная гравитация?

— Ну что ты, — отвечаю, — солнышко, тяжеловато для искусственной, и потом, она же убилась еще до того, как нас потянуло в эту штуку.

Котик оживился и приподнял спинку кресла почти до позы «сидя».

— Луис, — говорит, — а ты помнишь эту штуку?

— Ну, — говорю, — так.

— А ты не знаешь, где все? — говорит.

И меня бросило в стыд, потому что я еще ни разу не подумала обо всех, но тут же отпустило — я была занята, моему другу было плохо. И я сказала:

— Давай свяжемся.

Но передатчик был мертвый, как полено. И Котик сказал:

— Можно, я тогда посплю минуточку? — и отключился раньше, чем я среагировала.

А я вдруг вспомнила, что мне нехорошо. И тогда я почитала инструкцию, и выпила из трех бутылочек по очереди, как там было написано, и меня тоже очень чисто срубило.

Без всяких бредовых стишков.

Проснулась я от звона колоколов. Просто подскочила, потому что звук этот, по уму, мог мне только присниться, но я его абсолютно отчетливо услыхала наяву.

А в рубке уже совсем другое освещение, потому что в оптике не такая тьма кромешная, как раньше: в оптике — чужое белое небо, и ярко-белое солнце чужого мира. И из-за УФ-фильтров такое чувство, будто ты в отеле у моря на шикарном курорте. И раздается этот странный звук: «Бан-н-н! Бан-н-н!» И я спросонок совершенно не понимаю, как на это реагировать.

А Котик улыбнулся и говорит:

— Стучат, блин.

И я сообразила, что это за звук: это некто снаружи стучит по нашей обшивке чем-то тяжелым. А я-то думала, что в люк боевого звездолета, так, чтобы услыхали хозяева, можно постучаться только ракетой.

Котик говорит:

— Мы, наверное, сели ночью. А сейчас день. И кто-то из наших тоже здесь, жив и стучит.