Останкино. Зона проклятых

— Да… Всыпет вам сегодня батя по первое число! — раскатисто произнес дядя Женя, весело скалясь и доставая из кармана кителя мятую пачку папирос. — Пошто ж вы, чертенята, сараюгу-то не заперли, а?

Димка прекрасно помнил, как он надежно закрыл свинарник, для верности подперев его поленом, а потому вопросительно посмотрел на Кирюшку.

— Это я… — тихонько признался тот, не глядя на танкиста.

— Эх вы, хозяева, — хохотнув, сказал дядя Женя, прикурил и направился домой, взвалив лопату на плечо и поправив трусы.

— Димка, а Димка… — пролепетал перепуганный Кирюшка. — Чего будет-то, а?

— «Чего-чего»… Дурак ты и не лечишься… вот чего. Щас мамка вернется — будет орать, потом в угол поставит… потом плакать будет и говорить, что мы ее в могилу сведем и что она на своем горбу все одна, а мы эти… дармоеды, вот.

— Так мы у нее прощения попросим. Да, Димка?

— Да че толку-то. Ну, попросим… и что? Все равно батька придет, ремня всыпит.

— Как… ремня? — испуганно переспросил Кирюшка и шумно сглотнул.

— Как? По жопе ремня, вот как… Больно, кстати. Ты зачем Борьку-то выпустил, интеллигент ты паршивый?

— Кто?

— Да ну тебя на фиг… — с досады сплюнув себе под ноги, махнул рукой Димка. И вдруг сказал, укоризненно посмотрев на брата: — Пойдем порисуем, что ли… пока мамка не пришла. А то мы с тобой фломастеров теперь долго не увидим… И машинки тоже.

Димкин прогноз оказался верным. Все было в точности так, как он и сказал. Тетя Света, увидев изуродованные грядки, орала, поставила их в угол, плакала, причитая про могилу, обзывалась дармоедами. А вот дядя Витя дома все никак не появлялся. И чем дольше его не было, тем сильнее сгущалось болезненно-тревожное ожидание обещанной порки.

До этого дня Кирюшку никогда не пороли. Он лишь с ужасом слушал рассказы других детей о том, как им «всыпали ремня». Наказание это всегда казалось ему чем-то очень страшным, и он изо всех сил верил, что с ним этого никогда не произойдет. И вот вере его пришел конец. Порки он боялся. Но больше, чем самой порки, боялся он ощущения беспомощности, ведь мальчишка не мог попросить защиты у родителей, которые были за сотни километров от него и не знали, что предстоит пережить их Кирюшке. Эти безысходность и беззащитность захлестывали его с каждой минутой все сильнее. Прокравшись в угол, обклеенный пошлыми обоями в цветочек, где он отбывал свое наказание, она душила его, сжимая горло цепкой хваткой. Чтобы избавиться, парнишка шепотом звал маму. К беззащитности присоединялось чувство жуткого одиночества. И вот они уже вместе душили Кирилла, не оставляя надежды на избавление и все глубже впечатывая его в угол, словно хотели размозжить его лицо об эти радостные розовые цветочки.

Пытка продолжалась неимоверно долго, пока тетя Света не сжалилась над мальчуганами, позвав их к столу, чтобы покормить ужином. В тот злополучный вечер она приготовила жареную картошку.

…Именно в этот момент и провалился тридцативосьмилетний Васютин, когда потерял сознание у холодильника, держа пакет с картошкой в руках.

В зрелые годы он нередко посмеивался, вспоминая занятную историю из своего детства. Теперь, снова будучи шестилетним ребенком, он заново переживал жуткие минуты. Не зная ничего о своей будущей жене и сынишке, которые пропали без вести в московском районе Останкино, мальчик искренне считал этот день самым страшным в своей жизни. Чтобы не думать о предстоящей порке, он старался раствориться в этой тарелке с картошкой, втягивая носом ее яркий аромат. Но страх и одиночество в ожидании бесконечно долгих минут наказания не отпускали его.

А когда первая слезинка сорвалась с его глаза, подсолив картошку, которая не лезла ему в горло, они с братом услышали рокот отцовского мотоцикла. Пронзительный холод обдал Васютина изнутри. Самый жуткий момент его короткой шестилетней жизни настойчиво приближался к нему вместе с шагами родного дядьки. Детская душонка неистово вибрировала, заново, как и тридцать два года назад, не выдерживая масштабов происходящего. Запаха жареной картошки он больше не чувствовал. Когда входная дверь дома отворилась и мальчик услышал дядькин голос, он вдруг закричал. Изо всех сил, пронзительно, страшно, стараясь испугать самый ужасный день в своей жизни.

Услышав свой собственный неистовый крик, маленький Васютин почувствовал, как теряет сознание…

ПОВЕСТВОВАНИЕ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВОЕ

Завтра таило в себе сюрпризы. И не только для Лукашина.

Он так толком и не насладился долгожданным сном, которого ему не хватало в последние недели. Через три часа после того, как он уснул, мобильник заиграл российский гимн. Простое жужжание телефона можно было бы оставить и без ответа. Но величественные звуки гимна, который принято слушать стоя, настойчиво приказывали немедленно подняться.

Рывком сев на край кровати, Лукашин нервно протер лицо, пытаясь сбросить с себя теплые остатки сна. На дисплее был номер Афанасьева, значит, случилось что-то незапланированное. Цифры 6.42 в верхнем углу экранчика давали ясно понять, что дело серьезное.

— Да что ж там еще стряслось-то, а? — буркнул Вовка, нажимая кнопку приема вызова.

— Ну, привет, боец. Просыпайся давай! Тут с нашим Берроузом весьма странная каша заваривается, — озабоченно сказала трубка голосом Павла Ильича.

— Доброе утро, Пал Ильич. А что именно? — хотел выяснить Лукашин, но Афанасьев нетерпеливо прервал его:

— Что именно? А вот это нам с тобой и предстоит выяснить, Лукашин. Жду у себя в кабинете. И быстрее, Вова, быстрее…

Все это было сказано так жестко и недовольно, что стало очевидно — осложнения в деле канадца были нешуточными.

«Черт побери, да что ж там произошло? — думал Лукашин, наспех умываясь. — Руки на себя наложить он не мог — под охраной. Да и не тот человек этот стрингер, чтобы такое выкинуть. Сердечный приступ? Да нет, чушь… На сердечника он совсем не похож. А вдруг эпилептик? Язык себе в припадке откусил, а мы крайними окажемся. Вот дерьмо». Торопливо натянув вчерашнюю несвежую и чуть мятую одежду, Вовка чмокнул безмятежно спящую жену и выскочил из квартиры.

Зайдя в кабинет к Афанасьеву, он убедился в серьезности ситуации. Шеф был угрюм. Не поднявшись из-за стола, он лишь кивнул Лукашину, молча пожав ему руку. Лукашин уселся рядом на стуле, вопросительно ожидая подробностей.

— Так, Вовка… По факту имеем мы следующую картину. Около часа назад канадский вице-консул Джек Стидженс связался с дежурным в МИДе. Сообщил, что их посольство требует официальных объяснений по поводу оснований для задержания Николая Берроуза.

— Мать их так, — шепотом выдохнул Лукашин. — Консул сказал, откуда информация?

— А как же! От международной правозащитной организации «Свободная пресса». Сталкивался с ними?

— Да, знаю таких, Пал Ильич. Они года три назад запрос посылали. Интересовались условиями аккредитации иностранных журналистов в Чечне. Но в последнее время я о них ничего не слышал.

— Так вот… Берроуз, оказывается, числится у них. И даже ведет там какую-то работу на общественных началах. Ты не в курсе?

Вовка, потупив взгляд, отрицательно мотнул головой.

— Плохо… Очень плохо, товарищ майор. Представитель их отделения в Восточной Европе уже звонил к нам в общественную приемную. Выяснял, как ему попасть на прием к сотруднику ФСБ, ответственному за работу с иностранной прессой.

— Да, утечка… — вяло констатировал Лукашин.

— Да что ты? Правда? — со злобной ехидцей переспросил его Афанасьев. — Крота будут выявлять, но это не наша с тобой работа. Третий отдел с контрразведчиками займется. А нам надо понять причину такой молниеносной реакции на его задержание. И что нам делать, чтобы не случилось дипломатического скандала. Этот Стидженс был очень серьезно настроен. Грозился нотой протеста, если мы информацию по задержанию Берроуза не дадим. А еще он сказал, что посол будет настаивать на неотложной встрече с ответственными сотрудниками МИДа, а то и с самим министром.