Ева и головы

«Господи, Эдгар», — хотела бы сказать она.

Инструменты горкой лежали на сундуке господина барона, и Ева могла поклясться, что каждый из них цирюльник уже успел пустить в ход. Даже зубчики пилы для костей выглядели, как зубы хищника, только что задравшего олениху. Дерево успело впитать кровь, все эти рыцари и драконы, и циклопы, и странные пятиногие существа сполна ей насладились.

Все они были довольны. Эдгар, помимо беспокойства и живого участия, излучал почти щенячью радость.

— Я только начал, — тараторил он откуда-то сверху. — Но работы много, а маковое молоко, увы, не такое сильнодействующее средство. Вот, ты уже почти в сознании, через несколько мгновений начнёшь чувствовать боль. Но я успею, я дам тебе ещё… ты проспишь до самого конца, каким бы он ни оказался. Взгляни-ка напоследок на его светлость. Он весь в ожидании. Ты хоть раз видела на его лице такое выражение?

Его светлость таял буквально на глазах. За месяцы, проведённые вместе, Ева стала считать его цельным, совершенным в своей округлой форме с уродливым отростком шеи. И вот теперь он вновь уменьшался — пилу Эдгар пустил в ход для того, чтобы вскрыть толстую кость черепа в затылочной области. Лицевые мышцы барона обмякли; создавалось впечатление, будто рот кривится теперь не в крике, а в широкой улыбке. В белках глаз набрякли вены. Жёлтые зубы влажно поблёскивали.

Ева захотела закрыть глаза, но не смогла. Это сделал за неё Эдгар.

— Спи теперь, — услышала она его голос. — Ради нас троих — я буду стараться.

Ева была в этом уверена. Ещё никто и никогда так не старался ради неё, как этот великан.

Всякий, кто когда-либо где-либо просыпался, способен осознать себя единым целым. Кляксой на чистом пергаменте, ткнув в которую, он может сказать: «вот — я». Ева, если бы ей задали такой же вопрос, показала бы на пустое место. Она оказалась разбросана по своему телу, точно взбитая ветром масса осыпавшихся с дуба листьев. Она была слухом, который ловил тревожные звуки, что медленно обретали в голове осмысленность: крики и резкая, гавкающая речь. Была пучком нервов, которые мало-помалу начинали корчиться от боли. Была ополоумевшим осязанием, которое вновь и вновь пыталось — и не могло разобраться, что же у него где, и где, собственно, у этого организма границы. Была привкусом крови на языке и позывами тошноты где-то глубоко, в горле.

Была, наконец, зрением, которое вернулось резко, рывком, несмотря на то, что глаза разъезжались и всё двоилось, троилось… множилось. Внутрь сознания, которое больше не было самим собой, потекла целая вереница образов.

Повозка. Колышущиеся, как от ветра, стены. Ворох вещей на полу. Кровавые разводы. Куски кости. Люди, которые лезут внутрь, их обезображенные, искажённые лица, все кричат. Огромная фигура, которая, казалось, может загородить целый свет, стоит лицом к пришельцам, опустив руки. Лица его не видно, только бугристый затылок. Как холм, в котором проложили свои ходы стони кротов.

— Вот, значит, каковы твои святые мощи, сатана!

— Это же гомункул! Химера, творение рук человеческих. Как ты, алхимик, сумел на такое покуситься! Смотри, руки у тебя в крови, и эта кровь — господня! Ты своими руками совершил расправу над Господом нашим. Он истекает кровью. Он закрыл глаза, чтобы не видеть нашего племени, гримас его и грязных воплей.

Завывания, заламывания рук. Великан стоит без движения, толпа, как волны, накатывающие на камень, угрожает поглотить его. В повозку забирается всё больше людей. Сначала они видят Эдгара, и на лицах отражается робость, потом, вступив под сень полога — видят Еву. Многие тут же сгибаются пополам и выплёскивают на пол скудное содержимое желудка.

А потом дрожь узнавания прошла по телу, которое по-прежнему никак не могло собраться вместе. Этот человек… карлик с бурундучьим лицом, с холодными карими глазами, ртом, который и прежде, и сейчас кривится в ухмылке. Только руки у него раньше были пусты, а теперь в них нож. Кто-то размахнулся, отпуская припасённый снаряд, великан охнул, когда в имеющую форму валуна голову врезался камень настоящий.

И скалы, бывает, обрушиваются в море. Нож вошёл великану прямо в грудину, карлик отпрыгнул, широко расставляя руки и пытаясь заполучить себе немного пространства. На миг наступила тишина, а потом тишина взорвалась криками, и праведным рёвом, и причитаниями, которые постепенно переместились наружу, когда тушу великана выволокли пред господни очи.

— Смотри, — кричал кто-то, — вот источник всех бед! Источник скверны в твоей стране!

То, что было в прошлом Евой, вновь попыталось пошевелиться, но не смогло. Странные, безумные образы заполоняли сознание, они множились в нём, будто сорная трава на заброшенном поле. Много людей — гораздо больше, чем можно узнать за одну жизнь. Жилистые, тонкие руки, умение держаться, скрюченные, жалкие люди, которые вызывают только отвращение, отчаянное желание смыть их уродство кровью, потому что она, кровь — одинакова везде. Когда ты вскрываешь кому-то брюхо, королю ли, епископу, или распоследнему грешнику, воняющему ложью и дерьмом, ты видишь одно и то же.

Смыть кровью — или же утопить в огне.

Огонь уравнивает всех.

Эти же люди сейчас смотрят на тебя сверху вниз. Ты видишь фурункулы под их подбородками, содранные, синюшные костяшки пальцев. Впалые животы со следами чесотки под рубахами. Лица сливаются, вливаются в вереницу сотен тысяч таких же лиц, виденных ранее.

— Смотри, — со страхом сказал один, — какой гомункул.

Его товарищ избегал смотреть вниз. Он нервно вертел головой.

— Тот цирюльник говорил, что везёт мощи. Я не вижу ни одной.

— Мощи — не всегда кости, дурья твоя башка. Смотри вниз. Смотри… только постарайся не захлебнуться рвотой. Знаешь, кто это? Чьё это лицо? Это барон, гуляющий с косой.

— Да неужто?

Подошли ещё люди. Повозка покачивалась, будто опиралась не на колёсные пары, а на водную гладь.

— Барон, гуляющий с косой! — подбородок говорившего трясся от возбуждения. — Тот, от которого неверные бегут в страхе, побросав свои ятаганы. Это знак, братья. Символ нашей будущей победы. Вы что, не понимаете?

— Он сейчас не в состоянии держать в руках оружие, — осторожно сказал кто-то, и тот, кто говорил про символ победы, обернулся к нему и в ярости вцепился в воротник.

— Святые мощи, неверующий! Ужели ты думаешь, что святой Лука лично стоит на страже монастыря, в котором захоронен его прах? Сила гуляющего с косой будет в наших руках — этого достаточно, чтобы пройти всю аравийскую пустыню от края до края. Во имя гроба Господнего!

Крик десятка глоток заставил полог повозки надуться. Он, будто бесценное сокровище, будто лоскут Христовой плащаницы, передавался от человека к человеку, из уст в уста, не одна глотка подхватила его и вознесла в совокупном хриплом призыве, до края земли, до подземных сводов и корней вековечных сосен.

Ощущение чужих горячих ладоней под ключицами… если, конечно, остались они, ключицы, голова опустилась на грудь и сместившееся вновь зрение отозвалось вспышкой боли и недоумения — каково это теперь будет, жить с четырьмя глазами? Как осознать изменившуюся картину мира, когда ты, оказывается, помимо двух глаз обзавёлся ещё двумя — на животе, глаза под высоким лбом и над распахнутым, обвешанным нитками слюны, ртом?

И когда мир рывком устремился вниз — подняли и понесли, скандируя безумные, растерявшие всякое значение гимны, под бездушный солнечный свет, выжигающий обрывки мыслей — откуда-то из области живота исторгся безумный вопль, растерявший всякое сходство с человеческим голосом.

— И всё же, что за изощрённый ум мог такое сотворить, — услышало то, что когда-то было Евой, чей-то изумлённый, испуганный шёпот.

В жизни другой, новой, Евы это останется единственной на все времена загадкой — такой, с которой не смогут сравниться даже бесконечные вопросы Эдгара.

Эпилог

Когда человеческая лавина сошла дальше по тракту, где на горизонте вставал город с точёными башенками, повозка, про которую все позабыли, распахнула рот для одинокого путника. Свою лошадь он привязал к кусту жимолости, с полминуты смотрел, как мягкие губы срывают с веток жёлтые листья. Потом вздохнул и пошёл вперёд.