Копья летящего тень. Антология

Через полчаса пришел врач.

— Хруст снега в легких, — лаконично сказал он, — иначе говоря, плеврит. Месяца два в больнице…

Дэвид не сопротивлялся. Ослепительное снежное пространство, наполненное смертельным холодом, бесконечная, слепящая белизна… Хруст снега.

В одноместной палате было слишком светло: белые стены, блестящий пол, белые занавески на окнах. Кровать Дэвида стояла возле окна, и каждое утро солнечный свет дерзко и своевольно, минуя занавеску, падал к нему на подушку, заставляя его открывать глаза.

Солнечный свет, словно какое–то живое существо, легкомысленно насмехавшееся над Дэвидом, дразнил его отголосками иллюзий, которые, как Дэвиду было давно известно, вели в пустоту. Всякое напоминание о внешнем мире, о жизни, раздражало его.

Белые стены, сверкающий пол, белые облака за окном, тишина, отсутствие видимой связи с окружающими — все это вызывало у Дэвида знакомое ему состояние «снежной меланхолии».

Больница находилась на окраине города, в лесу, и со своего седьмого этажа Дэвид видел густые ряды сосен с белыми островками берез, шоссе, далекий, размытый горизонт равнины… К нему приходили снегопады, и стаи ворон, крича на ветру, летели куда–то мимо его окна; он видел восходы солнца, небо, охваченное фиолетово–алым пламенем, а по ночам он лежал без сна и смотрел на звезды. Мир, еще более прекрасный и печальный, чем прежде, уходил от него навсегда: уже никогда, никогда не будет плачущих ветров, не будет черемух и ласточек, не будет строгой красоты шахматных построений, не будет музыки… не будет, не будет… Не будет Ингер, не будет Лилиан, не будет… Исчезнут даже следы на снегу.

Приподнявшись на локте, Дэвид посмотрел в окно. Все утро шел снег, но к полудню перестал, и из–за облаков то и дело выглядывало неяркое декабрьское солнце, непрерывно меняя освещение в палате. Потянув за длинную бечевку, Дэвид открыл форточку, и ветер заколыхал легкую белую занавеску. Снизу, из кухни, запахло жареной рыбой…

«Как много снега…» — подумал Дэвид и безразлично посмотрел вниз, на дворника, расчищавшего дорожку. Из подвала вышла черная кошка и осторожно побрела по глубокому снегу, увязая на каждом шагу и встряхивая лапами. Дойдя до расчищенного дворником места, кошка села на снег и принялась умываться. Потом, словно о чем–то вспомнив, встряхнулась и в несколько прыжков очутилась на другом конце больничного двора. «Жаль будет с ней расставаться…» — подумал Дэвид. Он вдруг вспомнил, как, будучи еще мальчиком, побежал с кем–то наперегонки в деревянных сабо, упал и набил себе на лбу шишку, вспомнил еще, как однажды участвовал в уличной драке и победил, придумав какую–то хитрость, вспомнил, как, живя у своих родителей на ферме, построил на ветвях старого дерева «гнездо» и держал это в секрете от всех, вспомнил, как его мать хотела, чтобы он, такой красивый и стройный, стал балетным танцовщиком…

«Зачем все это было? — подумал он, снова ложась и закрывая глаза. — …Но все–таки жаль…»

В комнату постучали.

— Да, — безразлично ответил он, открывая глаза.

Держа на указательном пальце, как на крючке, связку бананов, я вошла в палату и села возле его постели.

— Как тебе удалось пробраться сюда в такое время? И без халата! — удивленно сказал он.

Я усмехнулась. Сказать ему, что я приспособилась проникать в больницу через маленькую обшарпанную дверцу, через которую обычно выносили мусор и всякий хлам?

— Тебе письмо от Лилиан, — сообщила я ему, кладя на тумбочку запечатанный конверт.

Дэвид ничего не ответил. Но мне показалось, что на его бледном лице появился слабый румянец.

…Я странствую по этому городу, ведя с собой нескончаемый диалог, задавая себе вопросы, на которые, как я знаю, нет ответа… Я падаю под тяжестью обрушившейся на меня вселенной, выпускаю из рук целый мир, полный звездного света, безрассудных стремлений и медовых запахов лета… падаю прямо на эти тротуары, среди равнодушных, совершенно чужих мне людей, падаю под тяжестью той красоты, которая понятна лишь мне. Я живу ради этой красоты. Мир, отмеченный красотой, это мой мир. Мир, лишенный красоты, толкает меня в бездну. Общение со смертью свойственно живущим, и в наибольшей степени тем, кто сам является сутью и солью жизни, поэтам… Настанет день, и я уйду по белой дороге, освещенной киммерийским солнцем, по этой бесконечной дороге… И я не возьму с собой ничего, кроме воспоминаний.

Я буду идти одна и постоянно чувствовать твое присутствие. По этой белой дороге возвращаются из небытия к жизни, время совершает здесь свой круговорот. Из прошлого в сегодня возвращаются ко мне отзвучавшие голоса, утерянные следы прежних фантазий. Я — в самом центре истории: на мне кончается прошлое и начинается будущее. Капли меда, падающие в мои руки с цветущих деревьев, драгоценные капли поэзии — это живая связь с теми, кто придет позже, кто так же, как и я, начнет свой путь с безнадежности и придет к началу всех начал — к самому себе. И неважно, если к тому времени от меня останется лишь мел, лишь пласт земли, питающий скромный полевой цветок. У этой белой дороги нет конца…

Отложив в сторону письмо, Дэвид задумался. О чем, собственно говоря, она писала ему? И с какой целью? Может быть, она просто сумасшедшая?

Он снова взял письмо Лилиан, хотел читать дальше, но тут в палату пошла — нет, ворвалась, влетела! — Ингер.

В меховой куртке, в вязаной шапочке, не снимая толстых кожаных рукавиц, Ингер обняла Дэвида и поцеловала прямо в губы, обдавая его тонким ароматом лимона, духов, разгоряченного молодого тела. Дэвид тоже обнял ее, сев на постели. Ему всегда нравился запах лимона.

— Я вижу, ты привела сюда Тома, — усмехнулся он, кивая в сторону высокого двадцатилетнего англичанина. — Но все равно я рад, что ты пришла. Привет, Том!

Том, до этого державший правую руку на животе, словно у него была грыжа, по забывчивости полез в карман — и тут же из–под куртки у него выскользнула бутылка «Российской» и шлепнулась на пол, но не разбилась, а покатилась прямо к ногам Ингер, которая с визгом шарахнулась от нее, как от готовой взорваться гранаты. Том бесстрастно и деловито поднял бутылку, для верности встряхнул ее и молча протянул Дэвиду. Ингер вынула из пакета коробку с тортом.

— Это очень хорошо, что в больницу категорически запрещено приносить водку, торты и… что еще? — со слабой усмешкой произнес Дэвид.

— Хочешь, я останусь у тебя ночевать? — непринужденно спросила Ингер, нисколько не стесняясь Тома.

Дэвид с нарочитой грубостью оттолкнул ее.

— Ты ведешь себя как шлюха, — явно довольный ее предложением, сказал он, и все трое захохотали. В кармане у Тома оказались три бутылки пива — и очень кстати. Сняв меховые рукавицы, Ингер закурила и, запрокинув голову, приняла беглый поцелуй Тома, не глядя при этом на сидевшего возле нее Дэвида. Она смеялась, напевала что–то, отхлебывала из бутылки пиво, встряхивала роскошными белокурыми волосами, кокетничая сразу с обоими.

И когда Том и Ингер ушли, прихватив с собой четыре пустых бутылки, в палате снова стало тихо и пусто. За окном медленно кружились хлопья снега. Запах сигарет, лимона, тонких духов…

Скоро Рождество. Ингер будет веселиться с Томом.

Дэвид представил себе, как Ингер и Том выходят из больницы, идут, обнявшись, среди берез и сосен, к автобусной остановке, в расстегнутых куртках, подставляя разгоряченные лица холодному ветру. И, целуясь на заснеженной тропинке, они вряд ли вспоминают о нем…

И к Дэвиду снова неслышными шагами стала подкрадываться снежная меланхолия.

Он не заметил, как наступил вечер. На тумбочке все еще лежало письмо Лилиан. Взяв его, Дэвид принялся рассеянно читать дальше.

…не бойся, если я вдруг возьму тебя за руку и мы пойдем босиком по ковыльной степи. На этих холмах жило когда–то племя киммерийцев. Мир не знал еще о викингах, мир видел лишь свои первые грезы — песнь Гомера. Мы многому научились с тех пор, но самое удивительное, что мы еще не потеряли способность к удивлению, способность увидеть мир в миг его сотворения. Ты сам создатель, ты творишь красоту… Поэт беззащитен, как ребенок, держащий в руке одуванчик. И над головой поэта всегда нависает угроза уничтожения, даже если он заберется на самую недоступную вершину. Поэт неудобен окружающим, потому что он живет в другом — в своем собственном — времени. Поэт приходит неизвестно откуда и идет неизвестно куда, много раз проходя на своем пути через собственную смерть, в муках рождая самого себя — и так без конца…