Рога

Он заставил себя поднять руку и тронуть запор. Створка двери открылась — и руку его не сожгло, не ужалило, он вообще ничего не почувствовал. Перед ним в полутьме нефа стояли ряды темных, покрытых лаком скамеек. В помещении пахло старым деревом и старыми псалтырями с их выцветшими на солнце кожаными переплетами и хрупкими страницами. Иг всегда любил этот запах и был несколько удивлен, что любит его и сейчас, что ничуть от него не задыхается.

Иг шагнул через порог, раскинул руки и начал ждать. Он взглянул на одну свою ладонь, затем на другую, ожидая увидеть, как из рукавов рубашки пробиваются струйки дыма. Ничего такого не замечалось. Он поднял руку к своему правому рогу. Тот находился на прежнем месте. Он ожидал, что рога будет пощипывать, что в них ощутятся пульсации, однако — ничего. Церковь была омутом тишины и полутьмы, освещенным только пастельным сиянием витражей. Мария у ног своего сына, умершего на кресте. Иоанн, крестящий Иисуса в реке.

Он думал, что нужно подойти к алтарю, опуститься на колени и просить Господа о милости. На его губах уже складывалась молитва: Пожалуйста, Господи, если Ты заставишь эти рога исчезнуть, я буду Тебе верно служить, я вернусь в церковь, я стану священником, я буду нести Твое слово, я понесу Твое слово в страны третьего мира, где все болеют проказой, если, конечно, в наше время еще болеют проказой, только, пожалуйста, убери их, пусть они исчезнут, сделай меня таким, каким я был прежде. Однако он так ничего такого и не сказал. Прежде чем Иг шагнул к алтарю, он услышал негромкое железное клацанье и повернул голову.

Он все еще был у входа в атриум, и слева находилась чуть раскрытая дверь, выходившая на лестницу. Там внизу был небольшой гимнастический зал, доступный для прихожан по разным надобностям. Снова негромко звякнуло железо. Иг слегка толкнул дверь, и она приоткрылась пошире, выпустив в церковь звуки музыки кантри.

— Хелло? — окликнул он, все еще стоя у двери.

Новое клацанье и звук глубокого вдоха.

— Да? — откликнулся отец Моулд. — Кто это?

— Иг Перриш, сэр.

Пауза. Очень уж долгая.

— Спускайся сюда, — сказал Моулд.

Иг спустился по лестнице.

В дальнем конце подвала флуоресцентные лампы освещали пухлый мат, огромные надувные мячи и гимнастическое бревно — стандартное оборудование детского физкультурного класса. Здесь, у выхода на лестницу, некоторые лампы не горели и было чуть-чуть потемнее. Вдоль стен выстроился полный набор тренажеров. Ближе к двери стояла скамейка для работы со штангой, на скамейке лежал лицом вверх отец Моулд.

Сорок лет назад Моулд играл в хоккей за Сиракузы, а потом морским пехотинцем отслужил свой срок в Железном Треугольнике; [4]в нем все еще ощущалась мощь хоккеиста и уверенность в себе опытного солдата. Ходил он неторопливо, стискивал в объятиях нравившихся ему людей и вообще напоминал доброго старого сенбернара, который любил спать на мебели, пусть даже ему это и не полагалось. Он был одет в серый тренировочный костюм и старые потрепанные кроссовки. Его крест свисал с конца штанги и чуть покачивался, когда он ее со стуком бросал и вновь поднимал.

Около скамейки стояла сестра Беннет. Она и сама сильно смахивала на хоккеиста — широкие плечи, тяжелое лицо, лишенное всякой женственности, короткие вьющиеся волосы, подобранные лиловым хайратником. Для полного комплекта на ней был пурпурный тренировочный костюм. Сестра Беннет вела в школе Святого Иуды уроки этики и любила рисовать мелом на доске диаграммы, показывавшие, как одни решения неизбежно ведут к спасению (прямоугольник, наполненный пухлыми облаками), а другие столь же неизбежно приводят в ад (квадратик, наполненный языками пламени).

Игов брат Терри неустанно над ней измывался, рисуя на радость товарищам свои собственные диаграммы, показывавшие, как после целой серии гротескных лесбийских эпизодов сестра Беннет сама попадет в ад, где с восторгом займется сексом с самим дьяволом. Эти диаграммы сделали Терри звездой школьной столовки — первый запах славы. Они же подмешали к этой славе элемент скандала; неизвестный стукач (так и оставшийся неизвестным по сию пору) в конце концов о них разболтал. Терри был приглашен в кабинет отца Моулда. Их встреча произошла за закрытыми дверями, но этого было недостаточно, чтобы заглушить звуки ударов моулдовской деревянной лопатки по заднице Терри, а после двадцатого удара и крики Терри. Их слышала вся школа. По каналам допотопной отопительной системы звуки проникали в каждый класс. От сочувствия к брату Иг буквально корчился на стуле, а затем, чтобы не слышать, заткнул пальцами уши. Терри не дали участвовать в концерте по случаю окончания учебного года — к чему он готовился месяцами — и поставили незачет по этике.

Отец Моулд сел, вытирая лицо полотенцем. В этой части зала было особенно темно, и Иг подумал, что Моулд и вправду не разглядит его рога.

— Здравствуйте, отец, — сказал он.

— Игнациус. Давненько мы тебя не видели. Где это ты прячешься?

— Да так, живу себе в городе, — сказал Иг внезапно охрипшим голосом. Он не был готов к сочувственному тону отца Моулда, к его легкой отеческой манере говорить. — Даже не очень далеко. Я все собирался забежать, но…

— Иг? С тобой все в порядке?

— Не знаю. Я не знаю, что со мной происходит. Это все моя голова. Взгляните, отец, на мою голову.

Иг шагнул вперед и чуть наклонил голову, выставляя ее на свет. Он видел на бетонном полу тень своей головы, рога. Два маленьких кривых острия, торчавшие из висков. Он почти боялся реакции Моулда и смотрел на него из-под приспущенных ресниц. На лице священника еще оставалась тень приветливой улыбки, но когда он удивленно изучил глазами рога, то задумчиво нахмурился.

— Прошлой ночью я напился и делал всякие непотребства, — сказал Иг. — А сегодня я проснулся вот таким и теперь не знаю, что делать. Я не понимаю, во что я превращаюсь, и думал, что вы мне скажете, что теперь делать.

Несколько секунд отец Моулд смотрел на него с отвалившейся от удивления челюстью.

— Ну что же, мальчик, — сказал он наконец, — ты хочешь, чтобы я сказал, что тебе делать? Думаю, ты должен вернуться домой и повеситься. Это, пожалуй, будет самое лучшее и для тебя, и для твоей семьи — да, в общем-то, и для всех. В церковной кладовой есть хорошая веревка. Я бы сходил и принес ее тебе, если бы думал, что это подвигнет тебя в нужном направлении.

— Почему… — начал Иг и был вынужден прокашляться, прежде чем продолжил: — Почему вы хотите, чтобы я себя убил?

— Потому что ты убил Меррин Уильямс, и этот важный еврей, юрист твоего папаши, помог тебе уйти от ответственности. Такая хорошая Меррин Уильямс, я ее очень любил. Не шибко хороший каркас, но очень миленькая задница. Тебе полагалось сесть в тюрьму. Я хотел, чтобы ты сел в тюрьму. Сестра, последите за мной.

Он вытянулся на спине для очередной серии упражнений.

— Но послушайте, отец, я же этого не делал. Я ее не убивал.

— О, ты большой шутник, — сказал Моулд, кладя руки на штангу; сестра Беннет заняла позицию у него в головах скамейки. — Все же знают, что ты это сделал. Так что можешь смело убить заодно и себя. Все равно ты попадешь в ад.

— Я и так уже в аду.

Моулд хрюкнул, поднимая штангу, и снова ее опустил. Сестра Беннет смотрела на Ига.

— Я бы не осудила вас за самоубийство, — сказала она безо всяких предисловий. — Мне самой почти каждый день уже к обеду хочется себя убить. Я ненавижу, как люди на меня смотрят. Ненавижу лесбийские шуточки, которые они отпускают за моей спиной. Если ты не хочешь эту веревку из кладовки, она могла бы пригодиться мне.

Моулд поднял штангу и тяжело выдохнул.

— Я, — сказал он, — все время думаю о Меррин Уильямс. Особенно когда трахаю ее мамашу. Ты, наверное, не знаешь, но ее мамаша делает теперь для церкви уйму работы. Все буквально держится на ней. — Он помолчал и улыбнулся какой-то мысли. — Бедная женщина! Мы почти ежедневно молимся вместе. Чаще всего о твоей смерти.