Месма (СИ)

    - А что же она сама тебе не сказала? – спросила женщина совершенно другим голосом, нежели тот, которым она повествовала о своих страданиях, - как будто говорили два разных человека! – Ей ведь самой все это ведомо! Когда я первый раз к ней пять лет назад приехала, она меня, как открытую книгу, прочла!

    - Я тоже ее попросил – расскажите, мол, мне сами, - ответил Влад. – А она ответила, что не может. Не имеет права, если расскажет, Бога прогневает! Ее это тайна (ваша то есть), вот пусть сама и рассказывает. Так сказала ваша местная ведунья…

 - Как же! Стану я тебе ТАКОЕ рассказывать! – снова окрысилась Антонина. – С какой это стати? Я тебя и знать-то не знаю!.. И буду тебе рассказывать?

   Влад повернулся к ней. На какой-то миг он забыл даже о том, что перед ним мать Гали. Эта женщина внушала ему сейчас просто омерзение. Он с удовольствием задушил бы ее прямо здесь, сейчас, а потом с особой тщательностью вымыл бы руки…

   - Послушайте…- сказал он, с огромным трудом подавив в себе желание убить эту так называемую мамашу. – Ведь это не я придумал. Это сказала ведунья, к которой вы сами же ездили дважды, но она не стала с вами разговаривать. А со мной она разговаривает! Но при условии: вы должны мне рассказать, что это вы такое совершили.

   - Ничего я никому не должна! – Антонина сходу полезла в бутылку.

   - От этого зависит судьба Гали, вашей дочери, - с горечью сказал Влад. – Неужели неясно? Вы хотели, чтобы Самсониха помогла Гале… Но она прогнала вас. Теперь к Самсонихе пошел я… Дело вроде бы сдвинулось. Но все уперлось в это ваше нежелание говорить о своем поступке. Давайте назовем ЭТО так, если вас смущает слово «грех»! Я пытаюсь сделать то, что ранее не удалось вам.

 Я ничего за это не прошу! Но без вашей помощи у меня ничего не получится… Вы же мать!

   Что-то похожее на сожаление мелькнуло в настороженных глазах Антонины… она явно заколебалась. Но тут же опять начала огрызаться:

   - Вот только не надо мне указывать – кто я! Молод еще слишком меня поучать! Ты сопляк! Сам детей родишь, да вырастишь, вот тогда и будешь рассуждать – кто мать, кто отец… Сказала – ничего говорить не буду! Не хватало только, чтобы я какому-то заезжему аферисту тут исповедывалась.

   - Я не аферист, - сухо отозвался Влад. – Исповедываться мне тоже не надо – я не священник. Честно признаться – мне ваши тайны совсем неинтересны. Нисколько! Однако Самсониха – похоже, единственный человек, кто знает, как помочь Гале… Она поставила мне условие – узнать от вас об этом случае, с которого будто бы все и началось. Только поэтому я здесь! Прошу вас, Антонина Васильевна – говорите! Только так мы можем помочь вашей дочке. Я никогда не поверю, что вы ее не любите. Не может такого быть… не бывает! Ни по каким законам и заповедям. Не бойтесь ничего: обещаю, что никогда и никому об этом рассказывать не буду… Ваша тайна так и останется тайной!

    Антонина сидела, насупившись и сгорбившись, как пойманный зверь. Владу показалось даже, что за несколько минут эта женщина постарела лет на десять! Но она продолжала упорно молчать.

    - Как вы не поймете, - разочарованно заметил он, - ведь только если мы поможем вашей дочери, исцелим ее или освободим – не знаю, как это называется, то мы сможем и вас освободить от вашего бесконечного, изнуряющего страха! Вы разве не устали – жить в постоянном страхе? Вы только что подробно рассказывали мне, как вы страдаете! разве стоит ваш секрет таких вот пожизненных страданий? и никакого шанса на избавление впереди – только смерть! Страшная и лютая – от руки собственной дочери… Я, кажется, ясно вам сказал, что Галя легко может убить. Может, потом она и станет сожалеть о том, что сделала, только вам уже будет все равно… к сожалению.

     Антонина внезапно и резко вскинула голову и недобрым взглядом уставилась на Влада. И он понял по ее глазам: на сей раз он попал в самую точку.

    - А ты однако, далеко не глуп, молодой человек! – с мрачным видом признала женщина. – И язык у тебя подвешен на совесть… Ладно! Расскажу я тебе про свой грех, коли это Самсонихе зачем-то надо. Не возьму в толк, правда, чем это может делу помочь, но… - она горестно вздохнула. – Деваться-то все равно некуда!

    Наступило второе уже лето после войны. Вернулись с фронтов те, кому суждено было вернуться. Но многих из краснооктябрьских мужиков матери и жены до сих пор не дождались. Кто-то имел какие-то сведения о своих, что, мол, лежит в госпитале, зачастую за тридевять земель от дома, или же получил куда более страшное сообщение: «Ваш муж(сын, брат) такой-то пропал без вести…и т.д.».

   В общем, жестокая и неумолимая неизвестность. А многие вообще ничего не получили, не имели никакой информации, и пребывали в мучительном неведении. И все же это было куда лучше, чем письма, нашедшие своих адресатов среди сотен других женщин, и начинавшиеся стандартным и жестким: « Извещаем вас, что ваш муж(сын) пал смертью храбрых…» Таким вдовам и матерям ждать было некого. А у первых еще была какая-то надежда…

    Антонина тоже ждала с войны своего любимого Леонида. Ведь их счастье было таким недолгим! Меньше месяца… Леонид уехал на фронт, оставив молодую и красивую жену одну-одиношеньку. Молодые супруги даже съехаться не успели. Антонина жила в доме у своей матери. Так ей было легче. Сначала Леонид писал довольно регулярно и часто. Называл в своих письмах любимую супругу разными ласковыми словами: ладушка моя, солнышко мое, цветочек мой ненаглядный…

   Признавался ей в вечной любви, вдохновенно писал, что будет любить всегда, рассказывал о том, как приходит она к нему во снах  в те короткие часы, когда доведется вздремнуть между боями где-нибудь во фронтовой землянке… писал, как ждет момента их встречи.

   «Я вернусь, Тонечка! Ты только жди меня, люби меня, и я непременно вернусь! Твоя любовь хранит меня всегда и везде… ты любишь меня, а это значит, что со мной ничего не случится… Я выживу! Непременно выживу...»

     Антонина, хоть и жила в глубоком тылу, тоже хватила горя сполна. Все перенесла: и голод, и безмужье, и изнуряющий сверхурочный труд на прядильной фабрике… Не знала ни выходных, ни отдыха. А видя, как другие бабы мучаются с малыми детьми, как дети болеют и умирают с голоду, как мрут, словно мухи, слабые и больные, и невольно ловила себя на мысли: хорошо, что они с Леонидом не успели завести детей… Как бы она жила, будь у нее ребенок, Антонина не представляла.

     Особенно страшным был 42-ой год: враг отчаянно рвался к Волге, фронт неумолимо приближался, голод усиливался, работы прибавлялось, пайки урезались… И это все было еще ничего! Могло быть куда хуже: а ну как немец захватит Сталинград? Да сюда нагрянет? Вот уж навалится беда, так беда!..Об этом старались не думать.

   Сталинград отстояли, врага отбросили, фронт покатился на запад. И хотя вблизи Краснооктябрьска порой появлялись немецкие самолеты, немцы сюда не пришли. Было несколько бомбежек над Зеленогроском, несколько раз бомбили эшелоны с людьми, ехавшими за хлебом, бомбили паромы на Вятке, но после 42-го года эти ужасы кончились. Немец в эти края не добрался… помиловал Господь!

    А Леонид писать перестал… Не было и фронтового «треугольника», которого каждая семья боялась, как чумы. Ничего не было! Месяцы, потом и годы… Леонид замолчал, никаких вестей не приходило. Антонина уже ждала самого худшего, ночами плакала в измятую подушку. Молодость неумолимо уносилась прочь, ее молодые годы были наполнены лишениями и невзгодами, а что дальше? пустота и неизвестность. А ведь жизнь только начиналась!

 Молодой и красивой женщине было безумно жаль себя.

    И вот пришел день, которого так ждали все – и стар, и млад. Победа! Берлин взят, красное знамя водружено над поверженным рейхстагом! И – хотя время оставалось тяжелым, голодным, страшным, это был действительно праздник. Краснооктябрьск теперь жил ожиданием возвращения победителей.