Книга колдовства

— Да, — сказал Кэл, — нам понадобится лодка. Доплывем дня за два, не больше, — добавил он, — да и то, если придется идти против ветра.

А если ветер и море (не говоря о судьбе) будут благоприятствовать нам, мы встретимся с Себастьяной уже через полдня после отплытия из Гаваны. Кроме того, если плыть на собственной лодке, не надо тревожиться по поводу паспортов или расспросов портовых властей.

Каликсто знал, с кем потолковать на сей счет. Получив мое одобрение, он пулей выскочил на улицу и понесся по Калье-Лампарилья. Однако уже через мгновение вернулся.

— Деньги! — вскрикнул он, глядя на меня с мостовой и похлопывая себя по пустым карманам. — Мне понадобятся деньги!

Кое-что Каликсто должен был получить при окончательном расчете с владельцами «Алкиона», однако он сомневался, что этого хватит. А потому (вспомнив слова о доверии) я бросила ему из окна второго этажа, где находилась моя комната, тот кошелек свиной кожи, который взяла с собою на Кубу. Там хранились все мои деньги. Каликсто поймал его и убежал. Было бы преувеличением утверждать, что я не чувствовала никакой тревоги, когда он бежал по улице, заворачивал за угол и исчезал за ним; тем не менее у меня почти не было сомнений, что вскоре я увижу его снова. Конечно, кое-какие беспокойные мысли приходили мне в голову, но они казались недостойными. Нет, я не могла оскорбить его недоверием, поэтому не утаила ни одной монеты и отдала все, что имела. Что мне теперь оставалось, как не довериться своему другу и ждать его ночь напролет, дочитывая рассказ Себастьяны?

Найденных ведьменышей моя soror mystica называла «детишками». Это слово мне, по правде сказать, не нравилось. А потому я обрадовалась, когда прочитала их имена: Леопольдина и Люк.

Сначала они не хотели спускаться из гробовой ниши. Они жили там уже некоторое время, судя по тому, что Себастьяне удалось разглядеть. В ближнем углу теплилась черная свечка, прилепленная к тому, что больше всего напоминало тазовую кость. Рядом виднелись груды небольших косточек — остатки съеденных детьми мелких обитателей подземелья, а также скорлупки и несъедобные огрызки плодов и орехов. Их скудное количество свидетельствовало о крайней степени истощения тех, кто принужден был ими питаться. Из съестного в тот момент там имелся лишь один полусгнивший апельсин, покрытый плесенью и напоминавший луну во время частичного затмения. Еще там оказались два узелка с одеждой, Библия и, что возмутительнее всего (как сказал А., по словам С.), крыса. Мальчуган, то есть Люк, прижимал ее к груди так крепко, словно она была его собственным сердцем. Он кормил ее, отщипывая крошки от хлебной корочки, которую мог бы съесть сам.

После того как Себастьяна показала детишкам свой глаз, Леопольдина молча согласилась спуститься; однако ей пришлось долго уговаривать брата. Она, как отметила Себастьяна, беседовала с мальчиком на самой грубой разновидности тосканского наречия, что со всей очевидностью свидетельствовало о том, с какого рода людьми девочке довелось общаться в последнее время. Долго ли — об этом приходилось только гадать. Мальчуган же вообще сначала не проронил ни слова; во всяком случае, Себастьяна ничего не слышала, потому что малыш только нашептывал что-то в острое розовое ушко ручной крысы. Потом он заговорил: заявил сестре и их спасителям, что ни за что на свете не расстанется со своим маленьким дружком, и сказал это по-французски. Таким образом обнаружилось, что у всех четверых есть хотя бы один общий язык.

Это значительно упростило дальнейшее общение. Вскоре они все — после соответствующих заверений и обещаний, что его крыса никуда не денется, — двинулись к выходу из катакомб. Люк шагал первым, а четверо его спутников (не считая крысы) следовали за ним. Выбравшись на поверхность, они сели в экипаж и покатили к городу.

По возвращении в Рим Себастьяна сняла две комнаты рядом с Большим цирком. Одной лишней комнаты хватило, ибо разлучить близнецов не удалось даже для того, чтобы помыть; потом они поели и задремали. Вернее сказать, сразу же провалились в сон, словно нырнули туда с высоты. Однако перед сном они успели выклянчить у Себастьяны шляпную картонку от ее соболиного тока [177]и упросили разрешить им проделать дырочки в обтянутой шелком крышке, чтобы превратить коробку в домик для крыски.

«Пока я, — пишет Себастьяна в своей книге, — не позволила им проколоть дырки в крышке с помощью своеобразного длинного шила (его дал нам Асмодей, всегда носивший эту штуку при себе, думаю, для самообороны), малыш Люк решил, что мы собрались удушить его крысу в коробке, и побудил сестрицу обвинить нас в этом. Я попыталась отвести обвинение — зачем использовать для убийства картонку, подаренную мне графиней Скавронской, если гораздо проще прихлопнуть крысу туфлей? — но этот аргумент не подействовал, и я дала согласие на порчу шляпной коробки, проделавшей такой длинный путь из России в Рим лишь для того, чтобы найти здесь неожиданный и бесславный конец. Только после этого страхи Люка рассеялись, и он уснул. Свернувшись калачиком подле сестры, он положил руку на крышку коробки и просунул пальчик в одно из отверстий, чтобы его любимица не подумала, бедняжка, будто она теперь забыта и заброшена».

Итак, я сидела в своей комнатке на Калье-Лампарилья и читала книгу. Уже глубокою ночью — а может, ранним утром — я услыхала под окном свист. Это был условный сигнал, возвещавший, что Каликсто вернулся. Я вздохнула с облегчением, как чувствительная девица, получившая весть об избавлении от бедствия.

Каликсто сразу же спросил, о чем я успела прочесть за время его отсутствия, что нового узнала. При этом он кивнул в сторону раскрытой книги, и мне подумалось: не принимает он ее за новомодный реалистический роман вроде тех, что сочиняет мисс Остин, [178]только написанный автором с более извращенной фантазией? Я пообещала, что обо всем расскажу в море, когда у нас будет достаточно времени для разговоров (хотя то, что я прочла, и то, что я узнала, пока что не совпадало), и спросила, как обстоят дела с лодкой. Удалось ли ему нанять ее либо купить?

— Удалось, — ответил он гордо, а затем бросил мне в руки мой кошелек.

— Однако, — удивилась я, — он, кажется, потяжелел?

Действительно, кошелек стал тяжелее, причем намного.

— Мне с лихвой хватило тех денег, что я получил за работу на «Алкионе», — сказал он. — А остаток я положил в твой кошелек. Думаю, лучше пусть он хранится у тебя. Я слишком часто поддаюсь… искушению. Кажется, слово «искушение» тут подходит, si?

— Да, «искушение» подходит, oui.

И я забрала кошелек обратно, после чего сразу принялась благодарить юношу за все, что он сделал, а также за то, чего не сделал, хотя этого можно было бы ожидать (то есть за то, что не отверг, не предал и не сбежал). Я произносила слова, которые прежде говорила только Себастьяне: «спасение», «преданность» и так далее. Юноша покраснел, а затем попросил перестать — я повиновалась, ибо сама залилась краской. Более того: Каликсто попросил меня повременить с изъявлением благодарности до тех пор, пока он не доставит меня к Себастьяне. Он сказал, что уже неплохо справился с ролью мальчика на побегушках, юнги и матроса на «Алкионе» — мне было приятно слышать, что он лучше думает о себе, чем шесть месяцев назад, — но сейчас нам придется самостоятельно управлять лодкой вроде тех, что доставляют провизию на корабли в порту, и море испытает нас. Я ответила, что проверку морем придется проходить, увы, ему, ибо мой опыт по части судоходства сводится к одному: я кое-как научилась «не путаться под ногами».

— Это хорошо, — рассмеялся Каликсто. — Большинство дамочек… — Тут он запнулся, понял, что оплошал, и попытался исправиться: — Ну, большинство сухопутных людей, я хотел сказать, не умеют даже этого, и на корабле во время шторма они скорей подставят ножку, чем протянут руку помощи.